Долгое будущее - 8

18 июля

Ванечке сегодня девять месяцев. Огромные верные глаза и длиннейшие загнутые ресницы.

Письмо от матери; пишет, что это все ее безудержный язык, что она не думала того, что говорила. Я ей простила, и мне стало радостней. Она интересный человек. Жаль, что она мне никогда не была «матерью». А вот чувство «бабушки» в ней очень сильно. Она хороша с Аленой. Надеюсь, она не очень избалует Алену.

Квартира! Все деньги я вложу в нее. Ничего, обойдется.

Чем была для меня Испания? Переезжать границу в Порт-Бу: гвардия сивиль — гражданские жандармы — рослые молодцы в 11 смешных театральных шляпах и плащах. Воспитанность испанцев. Их врожденное чувство собственного достоинства. Простота, учтивость, спокойствие. Носильщики-французы и носильщики-испанцы — какая разница! Немедленно я чувствую себя женщиной. Нет «бесполого» в Испании. Море прохладное, сапфирное. Солнце жаркое и желтое. Песок оранжевый. Чернота туннеля — и мы в Испании. Барселона. Запах Барселоны. Она вся пахнет розами, и это удивительно. Бульвар Рамбла! Маленькие и большие кафе. И народу, народу! Испанские города всегда кажутся многолюдными, потому что люди все на улицах. Киоски с цветами на Рамбле, какое великолепие! Клетки с канарейками, дроздами, разными птицами. Черноглазые мальчишки-газетчики. Тихие женщины в черном. Горячие взгляды мужчин. Почему мне всегда становилось так весело, так радостно, как только я переезжала испанскую границу? Мне хотелось бы восстановить то ощущение — мне хотелось бы найти ему объяснение — что именно служило ему причиной?

Думаю, что одной из причин был ритм той жизни, который в точности совпадал с моим. Мы бились в такт — я и Испания. Я ленивая и радостная. Я ненавижу торопиться. Но я никогда не опаздывала. Прихожу вовремя. Когда-то бабушка мне сказала пофранцузски: «Точность — это вежливость королей». Звучание этой фразы мне очень понравилось.

Единственное место в Испании, которое я не любила, был Мадрид. Но даже Мадрид люблю теперь, когда его вспоминаю. Наши «апартаменты» на улице Клорид Коэлья — их иначе не назовешь. И Долорес! Она была невысокая, полная и пожилая. И прелестное ее лицо! Она могла бы быть королевой с ее манерами, приветливостью, но была простой кухаркой. Ее присутствие придавало солидность, организованность нашему «богемному» существованию. Да, оно, пожалуй, было «богемным», несмотря на то, что это была абсолютно уединенная, спокойная, трезвая жизнь. У нас было немного денег. У меня, вернее, ибо у Цаплина их вообще не было. Немного потому, что все шло на нашу роскошную квартиру. Мы ели очень просто. Мы почти никуда не ходили. И я не покупала тряпок, нет, я не тратила деньги на тряпки. Но Алену одевала прелестно. Дмитрий носил свой единственный костюм еще с Парижа.

Долорес делала нашу жизнь легкой и привольной. Она ухитрялась кормить нас на семь-восемь пезет в день. Но зато какая это была квартира, и какую мебель, серебро, белье сдала нам мисс Пальмер!

Она поставляла испанскую старину в музеи США. Ей было из чего выбирать. Когда к нам пришел директор Музео дель Арте Модерно (Музей современного искусства), он обомлел от этих стульев, от стола — помнишь, тот, с львиными лапами? А хрусталь? А посуда? А скатерти! И постельное белье. И эта широкая старинная кровать, спать на которой было блаженством.

Долорес готовила «потэ гальего» из белых бобов и разных испан12 ских колбас. Туда же клали ракушки, моллюски, зеленый горошек и пимьенто. О, запах «потэ гальего»! И она любила чеснок не меньше моего. И сельдерей (а тут сельдерея нет)...

Моя дорогая, прелестная Доролес. Мне до сих пор грустно, что я сумела дать ей только сто пезет, когда мы прощались. Я очень хотела, но не могла дать больше. Но она так удивилась и обрадовалась и так от души благодарила. Для Мадрида это была крупная сумма. Мне и Дмитрию очень хотелось купить испанские плащи, но они стоили дорого, по триста пезет и больше. Его был бы из коричневого сукна, подбитый алым и темно-коричневым бархатом. Мой — черный, подбитый лиловым и желтым, национальные цвета Испании. Я заглядывалась в окна магазинов на веера и серьги, на испанские шали и кружевные мантильи.

Долорес не спала в нашем доме, потому что у нее был муж и о нем надо было заботиться. Он ничего не делал. Он был «кабальеро». Иногда он заходил за ней вечерами, чтобы проводить ее домой. Он носил черный костюм и белый шелковый платок на шее. У него были королевские манеры. Я думаю, что она очень любила его и гордилась им. Раньше у них была овощная лавка, но дела шли все хуже, они продали лавку, чтобы уплатить долги, — и она стала работать. Может быть, он тоже собирался работать, но работы не было, что до некоторой степени было похоже на правду... Дела в Испании шли плохо.

Мы приехали в Мадрид и остановились в пансионе на девятом этаже, где жили Марго и Джон Фостер (писатель).

В тот первый вечер нашего приезда в Мадрид не успели уложить Аленушку спать — она уснула сразу, — как вдруг будто небо раскололось, девятиэтажное здание отеля вздрогнуло, грохот на мгновение оглушил нас. Внизу бросили бомбу в банк, рядом с нашим домом, через полчаса другую. И еще... Пять бомб в тот вечер! Было страшно видеть, как мертвенно бледнели от страха лица людей. Я тоже так боялась! А Дмитрий — как с гуся вода, он вообще ничего не боялся.

Я ненавидела это бросание бомб, эти взрывы, эту гадость страха, беспорядка, дисгармонии. Убитых и раненых не было. Анархисты, как сказала хозяйка отеля, бросали бомбы чаще всего по вечерам в пустые банки и учреждения. На стенах домов часто я видела написанные мелом огромные буквы: «Да здравствует Советский Союз!» Анархия!

Быть «советскими» в ту пору не котировалось у богатых. У Дмитрия никто ничего не купил, хотя выставка и имела огромный успех. Газеты восхваляли Цаплина. Печатали его портреты. И даже меня с Аленой. Мы стали, очевидно, знаменитыми. Нас (ибо один Цаплин никуда не ходил и меня одну никуда не пускал) даже узнавали на улицах, в кафе. Миссис Бейн в нашу честь дала прием. Я помню, как мы пришли к ней. Это был не дом, а дворец — внутри сплошной музей. Она стояла наверху широкой лестницы в зеленом бархатном платье, высокий воротник венецианского круже13 ва, на фоне которого сияла ее белоснежная стриженая головка. Огромный зал — на стенах Веласкес, Тициан, автопортрет Эль Греко, Зурбаран и прочее. Красный бархат и золото. Дивные сундуки, кованные железом, XIV — XV века.

Она была интересная старуха. Говорили, что ей семьдесят восемь лет. Чудесная фигура, как у девушки, седые волосы отливали серебристо-сиреневым. Она изумительно одевалась. У нее был красивый, молодой — лет сорока — муж, миллионер, безличный, спокойный делец. Она была очень умная, очень ядовитая. Я ей нравилась, и она нравилась мне. Мы дружили. Она прожила в Мадриде пятьдесят лет, писала книги — исследования по испанскому искусству. И скупала испанскую старину, которую иногда продавала американским миллионерам. Мы однажды взяли ее к художнику Солана! Но весь Солана, его дом с заспиртованными младенцами в банках, с голыми проститутками или натурщицами, которые как птицы летали вокруг нас! И его великолепные картины! Он был знаменитым художником, этот Солана.

Дмитрий живет с нами — со мной и детьми, много работает в своей огромной мастерской. Он похорошел и помолодел. Он не знает этого сам, но он стал счастливее.