У Сазонова (редакционного фотографа) меня уже ждали. Здесь собрались приятели Шарора из разных отделов. И когда я вошел, Володя воскликнул нетерпеливо:
- Наконец-то! Ну, теперь пошли.
- Куда? - спросил я.
- Предаваться чувственным наслаждениям, - внятно выговорил человек с подбритой шкиперской бородою и гнутой трубкой. (Как выяснилось - газетный фельетонист.)
И другой журналист, Лева, - толстощекий, в очках, с реденьким детским пушком на голом черепе - добавил:
- В злачное место - куда же еще?
И выразительно щелкнул себя пальцем по горлу. Мы вывалились из газеты шумной гурьбой и вскоре уже сидели в ресторане, за длинным банкетным столом. Пили перцовку. Закусывали балыком. Я разглядывал журналистов и с удовольствием прислушивался к их болтовне. И невольно как бы примерял себя к этой публике. Что ж, - думал я, - если все пойдет хорошо, почему бы и мне не стать таким? Понравились мне эти ребята, - что говорить! - понравились. Была в них какая-то беспечность, артистичность, что ли, какая-то размашистость. И выражались они языком не простым - весьма затейливым и своеобразным.
Мы крепко здесь выпили. И затем перекочевали в другое "злачное место". По дороге Шарор исчез куда-то, испарился незаметно. Но взамен его тут же появились новые лица. Я вдруг обнаружил рядом с собою парня, который держал такую же, как у меня, стандартную кожаную папку, принадлежащую участиикам "Второго Всесоюзного совещания молодых"… И испугался на миг, что этот - настоящий, всамделишный участник - заговорит со мною о Москве, о совещании, начнет искать общих знакомых, углубится в детали… Но нет, все обошлось! Как и обычно, по пьяному делу, разговор пошел совсем о другом.
- Эх, бабу сейчас бы хорошую, - проговорил писатель с папкой.
- У меня, вообще-то, есть две знакомые курочки, - отозвался фотограф Сазонов, - две сестренки. Дают безотказно, принимают обе вместе… Такие номера выделывают! Но - надо позвонить сначала. Может, они сейчас заняты.
И он начал поспешно рыться в карманах, бормоча:
- Черт, где же телефон? Не могу отыскать. Вот так всегда, - запишешь на бумажке, а потом теряешь… Жалко!
- Да ты успокойся, не суетись, - сказал бородатый фельетонист. - Баб полно… Вон, глядите, братцы, сколько их!
Он встал, пошатываясь и щурясь, и указал концом трубки на противоположную сторону улицы. Там размещался детский садик. На тротуаре, возле ограды, резвились и прыгали пятилетние девочки… Лева протер очки. И сказал - разочарованно и совершенно серьезно:
- Они же еще, вроде, маленькие…
- Ничего, - попыхивая трубкой, ответил невозмутимо фельетонист. - Мы посидим, покурим. Подождем - пока подрастут!
Дальнейшее мне уже видится, как в тумане; мы снова где-то пили. Расплачивались, скидываясь по червонцу. И опять куда-то брели, галдя. И очутились, уже вечером, в дымной, замусоренной, базарной пивной. И Лева спросил меня - перегибаясь через столик:
- У тебя еще осталось что-нибудь святое?
- Святое? В каком смысле?
- В самом прямом, - сказал Лева. И потом - видя мою непонятливость: - Ну, башли, хрусты… - Он сложил щепотью пальцы и пошевелил ими многозначительно. - Благородные госзнаки… Есть?
- Есть, - сказал я, - но мало, ребята, мало…
- Не жмись, - усмешливо протянул Сазонов. - Ты ведь хочешь, чтобы у тебя в газете все получилось хорошо? Ну, вот. А для этого надо постараться. Ты нас уважишь, мы - тебя… От нас, учти, многое зависит. Вон Левка, к примеру, он у Ирины в отделе работает!
- Ага, - кивнул Лева, - твои стихи, так или иначе, через мои руки пройдут. Так что - сам понимаешь…
- Я ведь, ребята, не возражаю, - с тоской сказал я, - но у меня, действительно, осталось мало! Почти - ничего…
Я видел, чувствовал: они нагло вытряхивают меня, раздевают - как фрайера… а фрайером я быть не любил, да и не был им никогда! Но здесь, сейчас, я оказался в положении беспомощном, нелепом. Что, в конце концов, я мог поделать? Ссориться с ними мне не хотелось - приходилось уступать, смиряться…
Я достал, кряхтя, последнюю тощую пачечку ассигнаций. Отделил от нее половину - и вручил Леве. Он осклабился и зычным голосом кликнул официанта.
- Вы ведь все устроены, - хмуро проговорил я, - имеете службу, жалованье, дома… А я - один. Болтаюсь, как дерьмо в прорубе. И ничего неизвестно. Хорошо, если стихи пройдут. А вдруг - нет? Что тогда?
- Брось паниковать, - сказал Лева, - не трепещи. Все будет - о'кэй!
И он принял из рук официанта графинчик водки. Осторожно (боясь пролить каплю) наполнил рюмку. И медленно, со вкусом, выпил ее.
Фельетонист проворчал, выгребая из шкиперской своей бороды хлебные крошки и перышки лука:
- Ну, в крайнем случае - если уж в самом деле подопрет, - придешь ко мне домой. Накормлю. О чем разговор?!
- И к нам, - дружно подхватили Сазонов и Лева, - и к нам тоже! Всегда!
Они были радушны; приглашали наперебой… Но домашнего адреса почему-то так мне никто и не дал.
Я никогда не был фрайером… Да Господи, какая чепуха! Сто раз я им был на своем веку - сто раз, не меньше. В общем-то, весь мой немалый опыт (блатной, босяцкий, лагерный) так ни разу и не пригодился мне в мирном быту, так и не научил ничему. И вот об этом-то я и думал теперь, - добредя на мягких ногах до гостиницы и с трудом отыскивая свой номер… Я думал об этом и изнывал от жалости к себе. И единственным утешением была мне мысль, что, может, и впрямь - все в свое время наладится, образуется. Все будет - о'кэй!
Свободное копирование
