17 ноября
По приезде во Францию я встречала поляков, покинувших родину во времена военного положения, и поляков, проживших за границей всего пару месяцев или дней. И те, и другие задавали мне один и тот же вопрос: «Что там в Польше, что нового? Как там сейчас?» В зависимости от дотошности и любопытства спрашивающего извлекались воспоминания двух-трехлетней или недельной давности. О ценах на сыр, курсе доллара, о задымленности в Гуте, воспоминания – красочные, до самых мельчайших подробностей. Одно из них настолько фотогенично, кинематографично, что это уже почти кич.
Май восемьдесят восьмого. Ночью в бастующую Гуту вошли ZOMO;[1] избитые рабочие, неподтвержденные, но весьма правдоподобные слухи об убитых и тяжелораненых. В Ягеллонском университете митинг, на котором мы должны проголосовать, начинаем ли мы забастовку солидарности или расходимся по домам. Речи о каких-то соображениях государственного порядка, о бессмысленном растранжиривании достояния (кажется, национального, точно не расслышала), перед Collegium Novum[2] стоит грузовик, набитый громилами из «антитеррористической» бригады.
Житель Гуты, у которого попросили совета, говорит, что не может решать за нас. Гута, несмотря на кошмарную ночь, по-прежнему бастует, и забастовка университета в центре города имела бы смысл. Часть толпы хочет бастовать, часть не хочет. Те, кто захватил с собой еду и спальники, пытаются убедить реалистов остаться. Все как в кошмарном сне, то, что должно быть логично и реально, исчезает, только из громкоговорителей звучат призывы к спокойствию, благоразумию и выбору другой формы сопротивления. Кто-то надумал послать телеграмму Папе. Абсурд, но почти никто не смеется, сочиняя фразы, в которых сообщается о правонарушениях и нашем студенческом несогласии с таким положением вещей.
Вечером в студенческом городке объявлена забастовка. Достаточно странная мысль о забастовке в общежитии, но есть надежда, что через некоторое время мы переберемся в Collegium Novum. Мало кто готов что-то делать – расклеивать плакаты по городу, помогать семьям убитых жителей Гуты, раздавать листовки. Большинство остается в комнатах и зубрит к сессии или разбегается по домам из страха, что ZOMO войдет в студгородок. Мы сидим в «Акрополе»,[3] пытаемся делать транспаранты: полонист и историк сочиняют лозунги, я ищу людей, умеющих разборчиво писать, а студент-философ Лемке, по совместительству чернорабочий, карабкается по карнизам и подоконникам нашего многоэтажного общежития, прикрепляя уже готовые, намалеванные на простынях, транспаранты. Как выяснилось впоследствии, у философа Лемке в глаза был закапан атропин, и он пребывал в легком шоке (сотрясение мозга) после стычки с полицией.
Очень скоро у нас закончились краски. Ночь, магазины закрыты, а до утра надо увешать плакатами стены. Мы бегали по комнатам, просили нести в клуб плакатные перья, фломастеры, акварель, что угодно, все, чем можно писать. Через час я пошла посмотреть, принес ли вообще кто-то хоть что-нибудь. Обнаружилось несколько засохших красок и большая коробка, а в коробке… больше десятка тюбиков губной помады – красной, кирпичной, наполовину использованной, свежераспечатанной. Будь я мальчишкой, быть может, не оценила бы жест тех девушек из «Акрополя». Но больше десятка тюбиков губной помады, в восемьдесят восьмом году в Польше, где покупка настоящей хорошей помады фирмы «Celia» или «Pollena», благодаря которой губы хоть немного напоминали губы моделей из «Vogue», a не грим леди Макбет в последнем акте, была предприятием, требующим удачи, времени и прежде всего немалых расходов по сравнению со стипендией! Губная помада была не новая, а значит – любимая, тщательно подобранная, добытая после долгого стояния в очереди перед парфюмерным магазином.
Я оставила коробку себе, и это единственная вещь «из прошлого», которая хранится в моем родном доме в Польше. Я никогда не могла накопить вещей. Постоянно переезжая, оставляла кастрюли, рисунки, картины, книги. За несколько лет я раз двадцать меняла квартиры и комнаты, и всегда самой большой проблемой были книги, поэтому я отказалась от личной библиотеки. Если опрометчиво покупала какую-нибудь книгу, при очередном переезде отдавала ее, чтобы тучнели полки и шкафы моих знакомых. Во Франции я осознанно не покупаю книжек. Несмотря на искушение красочных обложек, небольших форматов, я предпочитаю ходить в библиотеки, а не в книжные магазины.
Моему дому всегда было пять минут – ровно столько, сколько требуется на то, чтобы собрать большой рюкзак. Коробку с разноцветной помадой я сохранила специально, «на память»: это было нечто настолько поразительное, что могло бы служить комментарием к тому времени – времени небытия, как сказал бы какой-нибудь крепкий поэт.
Свободное копирование
