26 сентября
Ночью в окрестностях где-то мяукал тигр.
На рассвете я видел волка, который не спеша переходил ближайшее поле. Пока я доставал ружье, волк исчез. Мелкий, величиной с среднюю собаку, беловатый, худой.
Вчера Беседин долго рассказывал про известного из Владивостока охотника В. П. Хлебникова.
Зимой он отправляется один с своей собачонкой по следам тигра. Иногда неделю он так ходит, выбирая для ночлега всегда саженей на двести открытые места. Там спит он, разгребши снег, в меховом мешке. На нем спит его собачонка.
- Один брат только и есть у меня, а в такие ночи собака и брата дороже. Чуть что без лаю начинает лапами трогать меня, пока не проснусь. Раз так, пока тигр подкрадывался, я успел вылезть, приложиться и уложить его в тот момент, когда он прыгнул,-- я всегда тогда только стреляю и отскакиваю в сторону: всего сажени на две. Если даже промахнусь или и попаду, да не убью,-- тигр не бросится, а опять обежит саженей двести круг, опять, не доходя саженей десять, нацелится, сделает прыжок, опять отскочи и бей.
Ему приходилось таким образом всаживать до семи пуль, пока убивал тигра.
Из двадцати семи случаев только два раза удалось ему убить тигра наповал, попав в сердце.
И он всегда стреляет разрывными пулями.
Одному тигру он разорвал все внутренности, и тот еще два дня после этого жил. Этот тигр был убит жителями одной деревни, когда, обезумев от боли, он ворвался в эту деревню, успев на улице разорвать трех быков, пока его убили. Есть он уже не мог, только рвал.
На медведей Хлебников охотится двояко,-- овсянику, который встает при встрече на дыбы, бросает железный шар с заершенными иглами. Медведь обеими лапами со всей своей силой схватывает такой шар, но лапы его благодаря заершенным иглам пришиваются таким образом к шару. И тогда такого медведя можно вести куда угодно: будет реветь, но пойдет.
Муравейник-медведь на дыбы не встает, а старается врага сбить с ног: он очень опасен, и надо, не зевая, стрелять.
Дикий кабан в одиночку -- пустяк, но в стаде кабаны стоят друг за друга, тогда скорее на дерево, выбирай потолще, иначе перегрызут ствол клыками.
Сегодня и поднялись рано и уложились рано -- обычный двухчасовой урок английского языка по самоучителю я успел все-таки сделать.
Впереди горы словно меньше, но зато вся местность поднимается и становится на горизонте в уровень с пройденными горами. Но там опять, хотя и редкие, вырастают новые горы.
Мы спускаемся, поднимаемся, опять и опять все у той же реки Туманган. Здесь она уже саженей шесть ширины.
Верст тридцать вверх от Мусана она течет в каменистом ложе. Громадные камни торчат, и между ними бело-зелено-синяя бурно рвется река.
Камни разнообразных причудливых форм. Вот громадное кресло, вот высунулась громадная уродливая каменная голова и круглыми черными глазищами смотрит сфинксом из воды на синеющую даль гор.
Местность сразу обрывается. Исчезает открытое поле, пашня, жилье. В узкой теснине бешено рвется Туманган. Крутые откосы его уходят в небо, покрытые мелкой желтой, как золото, лиственницей. Вверху нежно-голубое небо, белое облако. Это сочетание цветов -- реки бело-сине-желтой, гор нежно-золотистых, голубого неба, контраст этого дикого порыва реки и безмятежного покоя -- ласкает глаз, чарует душу.
Следующая маленькая деревня как раз та, где барс (по-корейски тхоупи, а тигр -- хораи или поми) схватил женщину. Вот та фанза, где жила эта женщина, вот место, где она сидела.
Вся деревня собралась и рассказывает.
Упустив добычу, барс, оказывается, возвратился назад на этот берег, не обращая внимания на кричавший народ. Охотник стрелял почти в упор в барса. Рассказали это нам, обступив по-корейски, и замолчали. И все мы под впечатлением рассказа. Какой-то кореец лениво бросил слово. Другой что-то сказал. Переспросил равнодушно П. Н., и неохотно вмешался третий. Еще один какое-то слово бросил, и вдруг оживился П. Н., глаза загорелись, и все сразу закричали, заговорили, и удивляешься только, как можно при таком гвалте что-нибудь понять. Кажется, что ссорятся все они насмерть, если бы не спокойное добродушие их лиц, когда, кончив, они затягиваются из своих длинных трубок.
- Да, так вот в чем дело,-- радостно переводит П. Н.,-- тут целая история выходит. Семь лет тому назад за нее сватался один человек. Он был бедный, и отец не хотел отдать ее. Тогда он сказал: "Буду же я богатый" -- и пошел рыть женьшень. Они поклялись друг другу, что будут мужем и женой. Уходя, он сказал: "Жди меня". Хунхузы убили его. Прошло три года, и девушку выдали за другого. В день свадьбы он явился к ней во сне и сказал: "Помнишь клятву,-- жди меня". А теперь он пришел за ней,-- не он, душа его, вошедшая в барса. Оттого барс и не думал о себе и не видел охотника. А обыкновенный барс так разве делал бы? Убежал бы и конец.
- Ну, что ж теперь?
- Теперь неизвестно. Если женщина выздоровеет, позовут тоина или шамана. Через сорок дней Оконшанте скажет душе барса свою волю,-- может, сделает его опять барсом, или тигром, или медведем, или кабаном, или змеей -- словом, таким зверем, который опять придет к ней или скажет: "Довольно",-- и возьмет его душу к себе на небо, или в червяка превратит, и она его раздавит на дороге. Может, женщина, если жива будет, успеет упросить Оконшанте. Шаман поведет ее на гору, где устроена "кукша", и будет там молиться с ней.
П. Н. закончил так:
- Ну, словом, корейцы уже успели запутать все дело так, как их самих запутали их горы.
Так на наших глазах создалась новая легенда. Этот народ или не вышел еще, или в вечном периоде творчества сказок, легенд.
Мое ощущение человека своей культуры перед этой первобытной такое, точно я увидел вдруг в ясной дали времен безмятежную колыбель народов, этот младенческий народ, и слышу первый их лепет.
А может быть, это уже детский возраст пережившего себя старика? Но русские корейцы не свидетельствуют этого, как не свидетельствуют того же братья корейца по происхождению -- японцы.
Еще одна деревня Тяпнэ, и затем конец всякому жилью.
Но и здесь уже пахнет глухой дичью.
Нависли утесы, шумит река, мелкая поросль с обеих сторон. Откуда-нибудь с утеса того и гляди прыгнет барс. Или просто треснет ветка, испугается лошадь, метнется, и полетишь с ней на острые камни Тумангана.
Мы вытянулись в линию по одному.
Хунхузы стреляют в первого, тигр бросается на последнего, барс на кого попало,-- все места таким образом равны.
Эти три сильных мира сего оспаривают здесь власть и свое право.
Право сильного: наши винтовки за плечами заряжены и штыки при них. Веселое возбуждение у всех. Хватило бы только его, пока мы в диких и действительно опасных местах. Как бы не осилила русская беспечность.
Бибик уже говорит:
- Яки таки хунхузы: сколько ходыв, так и не видав. Да и что они могут?
В. В., наш китайский переводчик, сообщает, что сорок хунхузов ушло к Пектусану: это говорили ему и в Мусане и встречный китаец.
Все смолкают на мгновение -- известие действует неприятно.
Бибик говорит:
- Хоть и сорок, як зачнем их сшивать...
Его громадная фигура качается в это время на маленькой лошадке.
- А что ж,-- продолжает он,-- если на пули пойдет дело, сколько их уложишь? А в штыки?
Бибик смеется.
- Он от штыка, якчерт от ладана...
Слова В. В. прошли без всякого впечатления.
Я ловлю момент и прошу его на будущее время все подобные слухи сообщать только мне.
На глухом повороте стоит западня для тигров.
Западня длиною две сажени, шириною аршин. Четыре стены из бревен, вырубленных в лесу. Высота всего здания шесть четвертей. Вместо потолка громадные камни.
Входная дверца западни приподнята, с противоположной стороны такая же дверца, за которой приманка: собака, свинья.
Тигр лезет внутрь, дверь за ним опускается, и стоит он там, не будучи в состоянии ни уйти, ни съесть приманки.
Все более и более наглядные признаки глухой стороны.
Последний перевал перед Тяпнэ.
С него открывается уже новый вид: перед глазами на запад равнина с небольшими бугорками, покрытая лесом.
Здесь лес все еще никуда не годный, частью вырублен и обращен под пашню, частью растет,-- все большое и хорошее гниет на земле, мелкая же чаща только глушит друг друга, и нет впечатления роста ее.
Изредка только попадаются отдельные прекрасные экземпляры лиственницы.
Лиственница, осина, липа, дуб.
Один день всего, один переход, но какая перемена: ни одного зеленого листа. Все они желтые -- от дуба с темно-коричневой листвой до березы и лиственницы, нежно-золотистых.
Все листья еще на деревьях,-- первая буря оборвет их.
Я с тревогой думаю, как будем мы кормить наших лошадей, но мой конь, как бы отвечая на мой вопрос, с величайшим наслаждением ест эти листья, грызет ветви, жует сухой бурьян.
Да, только на таких лошадях, если нет верблюдов, здесь и можно ездить.
На вершине перевала два молитвенных дома: кукши.
Одна в честь Оконшанте (начальника неба), другая, на противоположном скате -- государственная (Вон-нан), где два раза в год молятся за императора. Первая пользуется большой популярностью во всей Корее.
Из рисунков обращает на себя внимание райская птица -- аист, белый с черными крыльями и хвостом, красными лапами и клювом. Аист нарисован очень хорошо. Затем уродливая голова -- Натхо -- род наших дельфинов, как их рисуют в наших сказках. История этого Натхо уже известна.
Я снял фотографию и с рисунков и с самой кукши; я воспользовался моментом, когда проводник еще раз молился по моей просьбе о благополучном путешествии.
Я спохватился потом уже, что сделал неловкость, и извинялся за свою неловкость.
Он ответил:
- Я молился перед небом по просьбе и за русских.
Признаюсь, я был смущен и деликатностью его, и вежливостью, и его искусством дипломата как в отношении неба, так и меня.
Сегодня утром замерзла вода; не особенно приятно, потому что народ в партии налегке. Три солдатика при легких шинелях, а маленький кореец, кроме пиджака, ничего не имеет.
Так как теплое здесь можно достать только корейское, то в костюмах наших корейцев выйдет порядочное разнообразие: башлыки корейские, у одного пиджак европейский, у другого брюки.
- Ничего,-- утешает Бибик маленького корейца,-- дадим тебе ружье, все-таки за капитана бабы примут.
Что до солдат, то они с гордостью отказываются от теплого корейского платья.
- Холодно будет.
Бибик презрительно бросает:
- Привыкать, что ли, к цыганскому поту?
Какой-то кореец пристал к П. Н. Тот нетерпеливо несколько раз что-то ему повторяет, а кореец методично все задает тот же вопрос.
- Ах, и любопытный же народ, как дети!
Вдруг лицо П. Н. оживляется, и он начинает с очень довольным видом что-то рассказывать корейцу. Так тот и отстал.
Догоняет П. Н., и на лице его полное торжество.
- Пристал: скажи ему, зачем мы идем на Пектусан? Говорю: так, путешествуем. Нет,-- зачем мы идем? Ну, я ему хорошую штуку выдумал. Говорю ему, что нашему начальнику снился сон. Прилетел к нему дракон с Пектусановского озера и сказал, что в последний день восьмой луны он поднимется на небо, и так как место освободится, то вот не хочет ли начальник положить туда в озеро кости своего деда, и тогда из рода его выйдут французские императоры. А у корейцев место после дракона считается самым счастливым, императорским. Вот, дескать, начальник и везет теперь кости своего деда. Вот теперь, говорит, понял. Очень довольный ушел.
- Зачем же вы так сделали?
- Да это еще лучше. Сам все равно выдумал бы такое, что хуже бы еще было. Я ведь осторожно,-- не сказал корейский или китайский император, а чужой, французский. Ищи там. Он спрашивает: "А начальник разве нашей веры?" А я ему говорю: "Чудак, чай каждому охота быть императором, а ведь не все же императоры нашей веры".-- "Верно",-- говорит.
Разговор происходил с жителем последней деревни Тяпнэ, куда мы теперь и спускаемся.
За несколько часов, что мы не видели Туманган, он успел еще похудеть. Правда, стремительный поток, но сажен пять всего, и глубины -- пол-аршина.
Этим, в сущности, все надежды на Пектусанское озеро, как и на то скалистый, то песчаный Туманган в смысле судоходства разбиваются. Надежды вот какие: из озера берут начало три реки -- следовательно, при соответственных работах, можно всегда располагать запасом воды трех рек. Но если такие речки, то, и соединив три в одну, ничего не получим.
Остается интерес туриста, отчасти и географический,-- озеро не измерено, не промерена его глубина, не исследованы его выходы, следовательно не проверены и истоки этих трех рек.
Затем вопрос дорог. Двести лет тому назад один англичанин попал на Пектусан с восточной стороны. Наш русский путешественник, полковник генерального штаба Стрельбицкий, бывший на Пектусане в 1894 году, прошел от Тяпнэ и возвратился той же дорогой назад. Хорошо бы было найти другой выход и пройти дорогой, которой не ходили еще европейцы.
По теории такая дорога должна быть, если есть выход на Туманган, то тем более должен быть выход на гораздо большую реку -- Ялу.
П. Н., пользуясь рекомендательным письмом пусая, сейчас же, как приедем, сделает совет из жителей Тяпнэ.
- И без рекомендации все прибегут.
Действительно, не успели и с лошадей слезть, как все уже налицо. Бросили полевые работы.
И было же дела нашему проводнику: сперва поздоровался он со старостой, причем оба присели на корточки и положили руки на землю. В таком положении они говорили долго и затем оба встали. Затем староста знакомил его со своими односельчанами, и наш чистенький старичок то и дело и очень проворно припадал к земле, бросал несколько фраз и озабоченно вставал, чтобы опять припасть. В моменты припадания лицо его ласково и заискивающе, а когда он на ногах, на лице его сдержанное достоинство. И какой миллион оттенков в этих припаданиях!
Если перед ним человек с камилавкой -- дворянин, он первый валится. Валятся, кажется, оба, а смотришь, каждый раз коснется земли как раз тот, кому надо по чину.
Кто в трауре, того вторично опрашивает, и опять оба припадают: молятся за упокой души усопшего.
Нам отвели очень хорошую фанзу, и все набились туда.
Расспросы, разговоры, миллион разговоров, и наконец заговорил высокий, представительный старик.
Да, он знает дорогу на Пектусан и прямо на Ялу оттуда. Он ходил там.
- Не желает ли он быть проводником?
Он пойдет с товарищем,-- один боится. Товарищ в поле и придет вечером.
Вечером опять полная фанза народу. Но перед этим я, или, вернее, П. Н., сделали очень важное открытие: Цой-сапаги, наш высокий кореец из провинции Хуан-ха, города Хиджю, знает множество сказок. За любовь к сказкам и чтению он был избран местными корейцами во Владивостоке даже председателем любителей чтения. Сейчас же мы устроили ему экзамен.
И вот он, высокий, с длинными тонкими ногами, в узком пиджаке, корейской прическе, с котелком на голове сидит перед нами и уже рассказывает прекрасную сказку о Симчони. Она уже записана у меня, но он передает много новых подробностей, существенно изменяющих смысл сказки.
Жители Тяпнэ все здесь и во дворе слушают с открытыми ртами и, когда Сапаги кончает, задают ему ряд вопросов: знает ли он такую-то и такую-то сказку и еще такую-то, и после долгих переспросов объявляют, что такого начитанного и знающего редко встретишь.
Сапаги не слышит их отзывов. Он, кончив, возится уже с лошадьми. Весь день он бегал, разыскивая овес, солому, провизию, теперь повел поить лошадей.
Неделю тому назад он пришел просить расчет за то, что я что-то резко сказал ему. Ни одного слова брани не было мною произнесено при этом.
Я извинился и просил его остаться.
Получив удовлетворение, высокий Сапаги еще энергичнее поднимает свои длинные ноги, прыгая между тюками, делая все дела, которые только ему поручали.
- Если вы его не облегчите,-- сказал вчера П. Н.,-- то он прямо не выдержит и заболеет.
Но отныне судьба его изменяется: Сапаги переходит на мой личный счет, а вместо него нанимается новый кореец.
Дело его отныне -- закупка припасов и рассказы.
- Ну-с, теперь сказки надо оставить,-- объявляет мне П. Н.,-- собрались старики.
Я покорно оставляю сказки, и мы переходим к обсуждению предстоящего похода.
Старик проводник совсем не явился, вместо него его товарищ -- лет сорока пяти, большой, энергичный и уверенный в себе кореец.
- Так вы желаете идти на Пектусан?
- Да. Со Стрельбицким я ходил.
- Я не только хочу идти на Пектусан, но оттуда пройти на Ялу.
- Нет туда дороги.
- Но старик говорит, что есть.
- Старик ничего не знает,-- там теперь снег по колено, там хунхузы, там четыреста верст надо идти до Ялу.
- Но вся Ялу четыреста верст,-- как же до верховьев выйдет четыреста?
- Много изворотов.
- Скажите ему,-- говорю я,-- что изворотов много в его словах.
- Он говорит, что в крайнем случае он проводит нас до первой корейской деревни по этой дороге,-- двести ли от Пектусана.
- Значит, есть дорога?
- Опасных людей много.
- А спросите его, много он встретил со Стрельбицким?
- Двух.
- Вот в том-то и дело, потому что зимой опасным людям делать там нечего,-- они ходят туда за жень-шенем, за рогами изюбра, за золотом,-- ничего этого зимой не достанешь, а теперь уж зима. Скажите ему, что книга Стрельбицкого передо мной.
Я показал ему книгу.
- Сколько он хочет, чтобы проводить нас?
- Он хочет сорок долларов.
- За пятнадцать дней работы?
- Стрельбицкий дал ему двадцать долларов и ходил с ним только до Пектусана.
- Но Стрельбицкий шел с тяжелым обозом, гнал баранов, он шел шесть дней до Пектусана, а мы пойдем два.
- Опасно, он меньше не желает, и никто не пойдет, кроме него.-- П. Н. понижает голос и говорит: -- У них стачка.
- Тогда я пойду без проводника или возьму хунхуза.
- Хунхузов теперь нет.
- А какая же опасность тогда?
- Ничего не можем на это сказать. Меньше сорока долларов не желаем.
- Ну и довольно,-- я не беру проводника. Теперь вьючные: есть охотники? Сколько хотят?
- Десять долларов за лошадь, и только до Пектусана,
- Сколько пудов на лошадь?
- Четыре.
- Я дам четыре доллара.
- Не хотят.
- Мы навьючим своих лошадей и все пойдем пешком. Скажите старикам, что я благодарю стариков и не утруждаю их больше.
Наш проводник очень взволнован, что-то горячо говорит, все уходят.
- Проводник упрекает их в негостеприимстве,-- переводит П. Н.,-- в желании схватить за горло, говорит, что для Кореи выгодно, когда приезжают знатные иностранцы, и не надо отбивать у них охоты ездить к нам, потому что они привозят много денег.
С горя я сажусь за английский язык.. E. еще засветло ушел на китайскую сторону охотиться за кабанами и с Бесединым и Хаповым просидел там до двенадцати часов ночи. Хрюканье слышали, но темно, и ни одного кабана не видели.
Свободное копирование
