Шестьдесят третий год. Я собираюсь подавать книжку в московское издательство. Алексей Иванович Пантелеев предлагает:
— Давайте я напишу рекомендательное письмо, а Маршак подпишет. Сам он этого не сделает, поленится.
И вот Лиля сидит на Чкалова, в низком неудобном кресле, где я сидел в 41 году.
Старый человек в халате ходит по квартире и ворчит:
— В каждой комнате кто-то есть и всем чего-то нужно от Маршака.
Нет, это не относится к Лиле. Мою бумагу он подписал сразу.
Лиля робко спросила, не может ли Самуил Яковлевич похлопотать, чтобы нам увеличили пенсию — мы живем трудно.
Маршак оживляется:
— Я думаю, это дело одного телефонного звонка. Я хорошо знаком с заместителем министра соцобеспечения.
Он тут же набирает номер.
Но заместителя министра нет дома, а второго звонка он уже не делает.
Его жалко, его очень жалко. У него багровые трясущиеся руки. Болезни неумолимы. Астма стала совсем невыносимой. Он глохнет, слепнет. Корректуру надо подносить к самому лицу.
А люди все идут, идут… За помощью, за советом, за рекомендацией. Их не остановишь словами: "Я, голубчик, болен".
Да и без людей было бы совсем нехорошо. Пусть уж…
И он ходит по квартире, и ворчит. И жалуется Леониду Зорину:
— Я достаточно известен, чтобы меня теребили, но недостаточно, чтобы меня берегли.
И говорит: "Пойду прилечь". Но сначала распоряжается, чтобы Лиле сварили чашку шоколада.
Когда недавно я прочитал Кушнеру московский отрывок, он сказал:
— А знаете, Лева, я ведь тоже побывал у Маршака. И добавил:
— Это было в 63 году, вскоре после выхода моей первой книжки. В «Крокодиле» напечатали разгромную рецензию и Самуил Яковлевич за меня вступился.
(Маршак? Вступился?)
— Он прислал мне прекрасное письмо, я зашел поблагодарить его и мы проговорили весь вечер.
— О чем же?
— Он рассказывал, как бежал из Ленинграда. Говорил, что Ленинград — ужасный город, и что жить в нем нельзя.
(Маршак? Рассказывал? Об этом?)
А потом он читал стихи — между прочим, «Тигра». А после, за чаем, мы снова долго говорили, особенно он — часа, наверное, два.
Я опять спрашиваю:
— О чем же?
И Саша отвечает:
— О Боге.
И заметив мое изумление:
— Да-да, Лева, о Боге. Он говорил так, как будто это были главные мысли его жизни. И под конец сказал, что он очень болен и стар, и предложил, если мы больше не увидимся, встретиться на том свете.
Саша предупреждает мой возглас:
— О нет, Лева, он не был сумасшедшим. Он произвел на меня огромное впечатление. А через месяц к нему пришел Бродский, и он повторил то же самое ему — то же самое, вплоть до приглашения.
Кушнер пытается пошутить:
— Я сперва даже обиделся: ну что он заводит для всех одну пластинку! Но потом подумал: а что же? Может быть, нам и вправду встретиться там троим?
Сашин рассказ — последнее живое свидетельство. Дальше — опубликованные воспоминания. Почти ни одному из них я не верю.
Маршак идеален, он словно причислен к лику святых, у него нет недостатков, свойственных обыкновенным людям.
Элик не пропустил в сборник воспоминаний очерк Пантелеева, так как тот осмелился написать, что Самуил Яковлевич был скуповат.
А вот сидит у меня в гостях толстый самодовольный Александр Гольдберг.
Полгода тому назад он побывал в Барвихе, где по его выражению "сорок стариков живут при коммунизме".
Он рассказывает:
"Я вошел в вестибюль и сердце мое замерло. Маленький, изможденный Маршак, чем-то похожий на старого Тютчева, сидел на диване, закутав ноги пледом, и спал. Гудел пылесос, шла уборка, но он не просыпался.
Свободное копирование
