Первый спектакль «Кармен». Атмосфера и в театре, и вокруг него была буквально перенасыщена волнением и ожиданием чего-то необыкновенного — люди ждали и жаждали чуда. Кто-то потом с шуткой вспоминал, что было такое впечатление, что публику, уже заранее любившую его, удовлетворил бы даже молчавший Дель Монако. Мы все знали, что происходит около театра, а затем и в зрительном зале. Я сидела в гримерной ни жива ни мертва — меня буквально трясло. И было от чего.
Меня пугала и страшная ответственность петь с таким знаменитым артистом (не подведу ли его, не подведу ли свой театр), и последствия моего выступления, если, не приведи Господь, оно будет не на высоте, — тогда может рухнуть вся моя карьера, которая к тому времени уже стала успешно складываться. Хватит ли у меня сил, энергии, мастерства все исполнить на достойном уровне? Ведь я же была еще мало кому известная певица. Вдруг с треском провалюсь, что тогда? (Судьбе было угодно, чтобы я «с треском» доказала…)
И вот я на сцене, правда, пока за кулисами. Марио не узнал «синьорину Ирину» в гриме и костюме — перед ним была незнакомая ему женщина, теперь перед ним была Кармен. Пошла увертюра, первый акт, площадь в Севилье… Раздались звуки военного марша, Марио шагнул на сцену. Зал разразился приветственными аплодисментами только на одно появление артиста — не обманулись: он действительно необычайно красив. А уж когда удивительной красоты голос спел первую фразу: «Знаю я, то Микаэла» (по-итальянски, конечно), то по залу прокатился самый настоящий гул восхищения.
И моя Кармен старалась соответствовать Хозе. Я спела свою «Хабанеру», и публика приняла меня аплодисментами одобрения — не подвела! Я знала, что среди зрителей многие недоумевали перед «Кармен»: как это так, доверить такой ответственный спектакль молодой певице, без всяких званий?! Волнение мое стало уменьшаться, и я теперь могла со всем отпущенным мне природой голосом и темпераментом продолжать свою роль. Уже после первого акта, когда мы выходили на поклоны, из оркестра раздалось: «Ира, тоже браво!» Оркестранты — не только самые строгие, но и самые лучшие ценители того, что ты делаешь на сцене. И я поняла, что все идет хорошо.
На этом спектакле я воочию убедилась, что Дель Монако не просто лучший певец, но и великолепный актер. Всем своим исполнением он разрушал тот привычный стереотип, долгие годы существовавший в нашем сознании, что итальянские певцы — только певцы и не более того. Марио сразу же почувствовал отношение зала к себе, почувствовал всю атмосферу спектакля и, как талантливый артист, что называется, «завелся» — его настроение пошло на подъем. Соответственно он и отдавал — и залу, и партнерам — всего себя, тем более было, что отдавать.
Это сразу же нашло отклик у меня — мой голос зазвучал в полную силу. Мало того, мы оба чувствовали, что у нас совпадает видение образа Кармен: Марио тоже представлял себе Кармен никоим образом не вульгарной, а свободной в своих чувствах. Если бы эта цыганка была свободной не в чувствах, а в своем поведении, то не было бы и трагедии: не все ли тогда равно, с кем проводить время — с Хозе ли, с Эскамильо… Нет, она выбирает сердцем, и тут уже ей никто не должен мешать — хоть на нож иди. Такое взаимопонимание помогало. Думаю, что наше одинаковое видение этого образа сыграло, кроме всего другого, свою роль в том, что Марио настоял на моем приглашении в Италию, чтобы я спела с ним Кармен.
Мы пели и играли с таким подъемом, что и певцы, и хор, и оркестр были не просто исполнителями, а непосредственными участниками самой настоящей драмы любви. Достойными участниками были и зрители — сцена и зал как бы слились воедино. Когда Дель Монако во втором акте спел свою знаменитую «арию с цветком», в зале началось что-то невообразимое: крики восторга, невероятной силы аплодисменты длились более десяти минут. Такого в Большом еще не бывало. По мизансцене Хозе должен был после арии вставать с колен, но Марио очень долго не мог этого сделать: во время спектакля не принято бисировать. Дирижер А. Ш. Мелик-Пашаев, улыбаясь, стоял, опустив руки: успокоить зал было невозможно, продолжать оперу — тоже.
Пока мой бедный Хозе стоял передо мной в неудобной позе, у меня были свои проблемы. В партии Кармен сразу после арии Хозе начинается сложное место: если очень продолжительные аплодисменты, то можно потерять тональность, в которой певица вступает — без всякого аккорда, который мог бы ей помочь: «Нет, это не любовь…» И вот, чтобы держать эту тональность, я сидела и все время гудела вполголоса: «Нет, это не любовь». Зал неистовствовал, и я не могла продолжать. Александр Шамильевич смотрел на меня, а я смотрела на него — что мне делать? И вот он дал знак: «Начинайте!» Я спела свою фразу, которую, конечно же, нельзя было услышать на фоне продолжавшейся овации. Но постепенно зал успокоился, увидев, что оркестр уже играет.
Описывать накал чувств в четвертом акте бессмысленно — это надо видеть и слышать, благо видеозапись того спектакля, который транслировало телевидение, сейчас можно купить (что я и сделала в Америке, поскольку у нас в стране — диву даешься в очередной раз! — эта кассета не продается).
Зал приветствовал нас стоя. Мы выходили на поклоны бесчисленное множество раз. Марио целовал мне руки, у меня из глаз текли слезы — от радости? от напряжения? от счастья? Не знаю… За кулисами артисты хора подняли Марио и так на руках понесли его со сцены в артистическую. (Когда-то, в начале века, такой чести был удостоен другой певец — великий русский бас Федор Иванович Шаляпин.) Марио, тоже радостный, счастливый, сказал тогда: «Я двадцать лет пою на сцене. За это время я знал многих Кармен, но лишь три из них остались в памяти. Это Джоанна Педерцини, Райз Стивенс и Ирина Архипова».
Выйти на- улицу оказалось непросто — нескончаемые овации москвичей, увидевших ожидаемое чудо, перекинулись за стены театра, который окружила огромная толпа. В ней были и только что вышедшие из зала, и не попавшие на спектакль, и те, кто смотрел трансляцию по телевидению и успел приехать к Большому. (Нам потом рассказывали, что многие любители оперы, которые не смогли купить билетов, собирались в квартирах своих знакомых, у которых имелся телевизор — редкая по тем временам и дорогая вещь, и, отложив все, даже очень важные дела, буквально впивались взором в маленький экран.)
Я не считала себя знаменитой и полагала, что без грима и костюма меня никто не узнает у служебного подъезда и я могу выйти из театра совершенно спокойно. Но московская публика умеет любить! Меня тут же окружили, говорили самые добрые слова, благодарили. Не помню, сколько я тогда подписала автографов… Впервые в жизни так много…
Свободное копирование
