Марк Щеглов

Марк Щеглов

Ранее я упоминал новомировского критика Марка Щеглова. Мне посчастливилось с ним познакомиться и подружиться.

Познакомил меня с Марком Дима Зубарев, которого я посещал в Поливановской больнице, – я об этом писал. С Димой же они были коллегами по болезни – оба болели костным туберкулёзом. Эта болезнь накладывает на всех общий отпечаток, приковывая к постели и лишая возможности двигаться. Марк был таким же грузным, как и Дима, так же с трудом передвигался на костылях. И так же, а, может быть, и больше, меня поразило в нём исключительные энергичность, жизнелюбие и доброжелательность.

Кажется, я слышал о Марке от Димы, когда он был ещё неизвестен. А познакомился позже, когда в «Новом мире» пошли его статьи, и он стал одним из ведущих критиков журнала. Думаю, что его имя осталось в истории литературы, но его (как практически всю литературу того времени) вряд ли кто перечитывает сейчас или будет перечитывать в будущем – они принадлежат своему времени, которое уже прошло. Но своё дело он сделал. Его статьи привлекали искренностью – именно той искренностью, о которой писал Померанцев и которая была нужна как глоток свежего воздуха. И как любая свежая и искренняя мысль, какой бы скромной она ни была, воспринималась как замаскированная крамола – и друзьями, и врагами. При периодически повторяющихся разгромах «Нового мира» не забывали помянуть и его. Нечего и говорить, с какой симпатией я читал его статьи.

Уже при первом знакомстве меня с Марком сблизили общие литературные вкусы. Он, как и я, любил Герцена и перечитывал «Былое и думы». Дипломную работу писал по сатире Толстого. Так что о литературе нам было интересно поговорить. Я приходил к нему домой, где он жил с мамой, ласковой сухонькой старушкой, души не чаявшей в сыне, – это бросалось в глаза. И сам он, постоянно обращаясь к ней, делал её участницей разговора. В этом (1956-м) году я с удовольствием докладывал ему об обсуждении политических и литературных проблем на нашем факультете, и было видно, что это его интересует. Рассказывал, конечно, и о «Литературном бюллетене», и о гонениях со стороны партбюро. Поскольку аналогичные гонения, только на более высоком уровне, переживал и он сам, мы оказывались как бы коллегами, говорили заговорщическим тоном и понимали друг друга с полуслова. Он ещё обещал прийти к нам на факультет, познакомиться с ребятами. А вообще мы о многом говорили – например, я рассказывал о предстоящем походе в Фанские горы. В одну из последних встреч он сказал: «Вот пишу вещь, может, удастся». (Это была неоконченная работа о Тютчеве).

А в один из первых сентябрьских дней после возвращения из каникул я открыл «Литературную газету», и у меня потемнело в глазах. На последней странице был некролог: «Скончался молодой критик Марк Александрович Щеглов… Только издание отдельной книгой его статей поможет понять, какую потерю понесла литература». Умер Марк в возрасте 30 лет.

Что-то оборвалось при этом известии: умер такой замечательный человек. И, как это принято в России, сразу же обвинение в адрес власти: это она виновата – пусть не в смерти, а в том, что портила жизнь этому человеку, не дала раскрыться его таланту.

Я сразу же сел за статью о Марке и в один или два дня её написал. Это мне казалось долгом перед ним. Наверное, потому я не сдерживал себя, наговорил много дерзостей (по меркам того времени) в адрес нашей системы, и мне не хотелось от них отказываться при будущей публикации. Например, о советской литературе: «… я не умел находить в ней крупицы правды и мудрости, и все, без исключения, писатели и кандидаты в писатели представлялись мне людьми жадными, продажными и беспринципными, недостойными того, чтобы порядочный человек подал им руку». Или о недавнем «жесточайшем разгроме «Нового мира», ни по форме, ни по содержанию не напоминавшем дискуссию».