Харьков встретил нас мирной жизнью, сюда не залетал ещё ни один вражеский самолёт. В первый день нас оформляли и обмундировывали. Сама академия, её главное здание находилось на громадной площади имени Дзержинского. На противоположной её стороне возвышалось здание так называемого Госпрома - многоэтажная коробка из стекла и бетона, памятник архитектуры начала 30-х годов в стиле «индустриэль». Наш факультет разместили в старинном одноэтажном здании на площади Тевелева. В просторном зале с колоннами поставили полтораста железных кроватей и получилась исполинская казарма. Началась наша суровая солдатская школа без выходных и увольнений.
Если бы мне раньше сказали, что в армии так трудно служить, я не поверил бы, а теперь сам убедился. И неоднократно сожалел, что в студенческие годы не получил должной физической подготовки, да и серьёзного физического труда в жизни не знал. День начинался в шесть утра, когда резкий крик дневального «Подъём!» заставлял быстро вскочить и за считанные секунды натянуть шаровары, намотать портянки, да не как нибудь, а тщательно, потому что в течение дня уже не будет времени переобуться - плохо навёрнутые портянки могут обернуться кровавыми мозолями, натянуть сапоги, выбежать во двор в нижней рубашке и стать в строй для зарядки. Командир отделения - капитан, уже ждёт и по часам наблюдает за временем построения; опаздывать нехорошо, стыдно, да и товарищи будут издеваться. После гимнастики нужно быстро умыться, одеться, почистить сапоги и идти на завтрак. Есть тоже надо в хорошем темпе, иначе после команды «встать» твоя каша останется на столе, а до обеда далеко и предстоят серьёзные физические нагрузки.
После завтрака - учёба: лекции, практические занятия по группам. После обеда - без перерыва, без отдыха - идём строем за город на занятия по строевой подготовке и тактике. На каждом - полная выкладка: скатанная шинель через плечо, противогаз и лопата. Единственное, что отличает нас - слушателей, как мы теперь называемся, от курсантов военных училищ, - то, что нам не полагается винтовка, а то пришлось бы и её носить. К восьми вечера через город возвращаемся строем в казармы, ужинаем, затем самоподготовка, свободный час, и в 11 часов вечера - отбой. И через семь часов мёртвого сна, который проходит, как одно мгновение, снова бьёт тебя резкий голос «подъём». Просыпаешься и ощущаешь такую свинцовую усталость во всём твоём существе, что приходит иногда мысль, что лучше умереть, чем снова вставать на эти муки. Уже после войны мне рассказывали о случае самоубийства молодого солдата, не выдержавшего физического и психического напряжения первых недель службы, причём самоубийства довольно своеобразным способом: с разбегу он ударился головой о каменную стену, черепная коробка раскололась и солдат упал замертво. В наше время случаи психического надлома - а именно это является основной причиной самоубийства военнослужащих - не редки, хотя почва для таких надломов - не только и не столько физические перегрузки.
Примерно через неделю - полторы после начала занятий, в один из дней было приказано всю гражданскую одежду собрать и отправить посылкой домой. Я собрал свои вещи, в которых не успел походить: пальто, которое только этим летом мать купила мне за 150 рублей, почти новый серый костюм, жёлтые туфли, которые «справил» на свои, заработанные во время летних каникул деньги в предыдущем 1940 году, - всё это упаковал и зашил в кусок материи. Внутрь положил самую последнюю фотографию, на которой мы сидим перед объективом с моим приятелем Фёдором Крюковым - он тоже вместе с нами, дончанами, оформлялся в академию. Сдавать одежду на почту мы ходили строем, нас пока поодиночке в город не выпускали: говорили, что мы ещё не умеем по военному приветствовать встречных командиров. Это событие - отправка гражданских вещей домой - ощущалось символическим. Проводилась некая грань между нашей прежней - и новой, военной, неведомой жизнью.
Как потом я узнал из писем сестры, - через два года, когда Сталино было освобождено от оккупации, в октябре 1943-го с моими вещами произошла целая история. Дома, получив посылку (в 1941 году), испугались, подумав, что со мной что-то произошло. Но вскоре пришло письмо, в котором я извещал о поступлении в военную академию. Мама не преминула заметить: «Это похоже на него: он всюду хочет быть впереди». В словах её звучала скрытая тревога за мою жизнь. В годы оккупации семья бедствовала, голодала. Всё, что можно было из вещей продать, поменять на продукты - мать продала и поменяла. Для этого совершались многокилометровые походы с санками в окрестные деревни, но мои вещи - пальто, костюм и туфли, мать свято берегла*. Пришли наши войска, освободили Донбасс, и в ту же осень мои вещи выкрали (при немцах воровства не было, жулики боялись немецких властей, которые жестоко с ними расправлялись). Через несколько дней на барахолке моя старшая сестра** заметила человека, продававшего мои вещи. Она заявила в милицию, которая отобрала их у «хозяев» краденого. Однако их долго не отдавали семье. Мне об этом сообщила сестра. Я с фронта написал на имя начальника милиции письмо с требование вернуть семье украденные вещи, и их вскоре вернули. Так что приехав домой после войны, я ещё донашивал свою гражданскую довоенную одежду.
Фронт неумолимо приближался к Харькову. Отдельные вражеские самолёты прорывались к городу, но бомбы не сбрасывали: это были «разведчики». О возрастании опасности свидетельствовало то, что генералов за кафедрами становилось всё меньше, их заменяли полковники и подполковники, а мы всё чаще занимались рытьём противотанковых рвов, всё больше времени отводилось занятиям по тактике непосредственно в полевых условиях. Среди слушателей шли споры о том, оставят ли нас на защиту города или эвакуируют на восток для окончания учёбы.
Полевые занятия с нами проводили офицеры - командиры отделений во главе с полковником Звонарёвым. Этот человек доставлял нам массу удовольствия. Он был забавен своими контрастами: при могучем телосложении, огромном росте имел он необычно высокий по тону, пронзительный, прямо-таки неприятный по звучанию голос. Но мы ощущали его доброжелательность, добродушие, в его командах всегда присутствовало чувство юмора. Когда мы ползли по-пластунски, то всегда слышали его пронзительный крик: «Чемоданы, чемоданы убрать!» Это означало, что надо плотнее прижиматься к земле, а не двигаться на четвереньках, как это делали некоторые. Разрядку приносили нам занятия по преодолению препятствий, - как правило, перепрыгивание через обычный широкий ров. Тут много было шуток, острот по поводу неудачных прыжков, промахов. С меньшим удовольствием рыли мы так называемые «индивидуальные ячейки».
Порядочно измотанные за целый день, под вечер возвращались через город в казарму. Когда вступали в людные части улиц, поступала команда петь. И мы горланили маршевые песни, выпятив грудь и гордо посматривая по сторонам. Становилось легче, забывалась тяжесть в мышцах и нервная усталость. Пели и новую песню, недавно выученную вместе с приходившим в казарму местным композитором. Из этой немного глуповатой песни помню лишь некоторые строчки:
- Гитлер-волк пропадёт,
От суда не уйдёт…
………………………
и припев:
- Ворошилов, Тимошенко
И Будённый хорошенько
Вражьи орды разгромят,
Разгромят…
И тогда уже мы чувствовали наивность веры в наших героев гражданской войны, но ещё не в полной мере мы осознавали, что эти кумиры на деле являются, как говорили позже о Кулике, «маршалами каменного века», что только позже, в ходе этой жестокой войны из низов выдвинутся настоящие полководцы, о которых в народе будут слагать легенды: Жуков, Рокоссовский, Конев, Мерецков и многие другие.
Свободное копирование
