Большое значение имело для меня в этот период тщательное изучение гетевской сказки о "Зеленой змее и прекрасной лилии", которой заканчиваются его "Беседы немецких эмигрантов". Эта "загадочная сказка" имела много толкователей. Для меня не было важным разъяснение содержания сказки, которое я просто принимал в его поэтически-художественной форме. Распылять творческую фантазию рассудочными объяснениями мне всегда казалось малопривлекательным.
Я видел, как создавалось это произведение Гете из его духовного общения с Шиллером. Шиллер в период создания своих "Писем об эстетическом воспитании человека" переживал философскую эпоху своего духовного развития. "Согласование человеческого сознания с самим собой" — это та задача души, которая более всего занимала его. Он видел, что человеческая душа, с одной стороны, всецело отдается деятельности разума. Он чувствовал, что душа, действующая в сфере чистого разума, не зависит от телесно-чувственного. Но подобного рода сверхчувственная деятельность все же не удовлетворяла его. Душа пребывает "в духе", когда она отдается "логической необходимости" разума, но при этом она не является ни свободной, ни внутренне духовно подвижной. Она отдается абстрактному теневому образу духа, но в жизни и бытии духа она не проявляет деятельности. С другой стороны, Шиллер замечал, как душа, развивая противоположную деятельность, всецело отдается телесному началу — чувственным восприятиям и инстинктивным побуждениям. И тогда в ней утрачивается влияние духовного теневого образа и она отдается закономерностям природы, ничего не значащим для ее существа.
Шиллер пришел к воззрению, что в обоих случаях человек не является "истинным человеком". Однако он может сам достичь того, что не дано ему ни природой, ни разумной, проявляющейся без его участия тенью духа. В чувственную деятельность он может внести разум; и он может возвысить чувственное до более высокой сферы сознания, так что оно будет действовать как духовное. Так достигает он срединного настроя между логическим и природным принуждением. Шиллер видит, что человек находится в подобном настрое, когда он занимается искусством. Эстетическое постижение мира обращено на чувственное, но таким образом, что оно находит в нем дух. Оно живет в тени духа, но придает духу в процессе творчества чувственный облик, так что дух утрачивает свое теневое бытие.
Задолго до этого стремление Шиллера к узрению "истинного человека" вставало перед моей душой; теперь же, когда гетевская "сказка-загадка" стала загадкой для меня самого, оно снова возникло передо мной. Я видел, как воспринял Гете шиллеровское представление об "истинном человеке". Его не менее, чем его друга, волновал вопрос: как теневое отображение духовного в душе находит чувственно-телесное и как природное в физическом теле возвышается до духовного?
Переписка между друзьями — Гете и Шиллером — и все, что можно знать об их духовном общении, свидетельствует о том, что шиллеровское решение было для Гете слишком абстрактным, слишком односторонне-философским. Он противопоставил ему очаровательные образы реки, разделяющей два мира, блуждающих огней, ищущих путь из одного мира в другой, змеи, которая должна пожертвовать собой, чтобы образовать мост между обоими мирами, "прекрасной лилии" по "ту сторону" реки, которую жители "этой стороны" предощущают как пребывающую в духе, и многое другое. Шиллеровскому философскому решению он противопоставил сказочно-поэтическое воззрение. Гете чувствовал, что приближение к воспринятой Шиллером загадке души при помощи философских понятий обедняет человека в его поисках своего истинного существа; он хотел приблизиться к этой загадке в сфере душевных переживаний.
Сказочные образы Гете указывают на имагинации, встававшие перед искателями духовных переживаний души еще задолго до Гете. Некоторое подобие трем королям сказки можно найти в "Химической свадьбе Христиана Розенкрейца"[1]. Другие образы — это повторение образов, которые в прежние времена являлись человеку, идущему по пути познания. Но у Гете эти образы даны в прекрасной и благородной художественно-поэтической форме, тогда как в прошлом им недоставало этого.
В этой сказке Гете довел творческое воображение до той границы, за которой оно переходит во внутренний душевный процесс, который является познавательным переживанием истинных духовных миров. Мне казалось, что, углубляясь в это произведение, можно глубже заглянуть в душу Гете.
Для меня было важно не объяснение сказки, а побуждения к душевному переживанию, исходившие из моей работы над сказкой. Эти побуждения оказали влияние на мою дальнейшую душевную жизнь, вплоть до формы созданных мной позже драм-мистерий[2]. Однако для моих работ, связанных с Гете, в сказке я мог почерпнуть немногое. Ведь я придерживался мнения, что, создавая это произведение, Гете, как бы побуждаемый внутренней силой полубессознательной душевной жизни, в своем мировоззрении превзошел самого себя. И здесь у меня возникло серьезное затруднение. Мое толкование Гете для кюршнеровской "Немецкой национальной литературы" я мог продолжить лишь в том духе, в каком оно было начато, но меня самого оно уже не удовлетворяло. Ведь Гете, как говорил я себе, в период создания своей "Сказки" как бы заглянул сквозь границу духовного мира в сам духовный мир. А то, что он пишет о процессах природы, вновь отвлекает внимание от этого прозрения. Поэтому нельзя толковать его, не принимая во внимание это его прозрение в духовный мир.
И хотя из углубления в сказку сначала я для моих посвященных Гете работ ничего не приобрел, оно все же вызвало множество душевных побуждений. То, что вливалось в душу в связи со сказкой, стало для меня важным материалом для медитаций. Я постоянно возвращался к нему. Эти занятия подготовили тот настрой, с которым я приступил к моей веймарской работе.
Свободное копирование
