Чувство пути - 4

Что касается меня, то с течением времени мечты о славе перестали меня занимать, в молодости я был гораздо честолюбивое. Я мечтал о славе так же, как мой герой Трубачевский. Я должен сознаться, что в моей литературной биографии было множество неудач. Один из моих близких друзей плюнул от отвращения, прочитав раннюю редакцию повести «Школьный спектакль». Другой сказал мне, что если бы я хорошо знал русскую литературу, я не подумал бы взяться за роман «Двухчасовая прогулка». Оба были правы, но их уничтожающие мнения не только не оттолкнули меня от дальнейшей работы, они вооружили меня.

В основе подлинной славы, мне кажется, должна лежать неустанная работа. Алексей Толстой каждое утро садился за стол, как бы ни была проведена ночь. Подчас, прежде чем приступить к работе, он завязывал голову мокрым полотенцем. Слава у него была, но он понимал, что поддерживать её нужно постоянной работой. Работа и слава — родные сестры. Но надо все–таки уметь строго оценивать свои произведения и знать, когда ты пишешь все лучше, а когда все хуже и хуже.

Еще два слова о славе. Значение её для работы меняется в разные периоды профессиональной жизни. Одни, добившись успеха, начинают лелеять его, занимаясь главным образом только им, как капризным ребёнком. Другие начинают работать как бы вопреки славе. Они не то что равнодушны к ней, они настолько приговорены к своему делу, что слава ничего изменить не может.

— О том, какими качествами должен обладать настоящий писатель, говорят много, и требований сформулировано столько, что едва ли нормальный живой человек может им всем отвечать. Универсального решения здесь, конечно, быть не может. Но Вы, близко знавший многих больших художников, посвятивший многие произведения людям искусства, — по каким нравственно–психологическим качествам узнаете Вы большую творческую личность?

— Я в своей жизни действительно встречал многих выдающихся художников — в живописи, музыке и литературе. Мало того, что они были непохожи друг на друга, независимо от того дела, которым они занимались. Отношение их к этому делу тоже было бесконечно разнообразно. Трудно найти общие для них черты, с помощью которых можно было бы определить свойства подлинного художника. И в особенности это касается литературы. Дело в том, что очень многим кажется, что писать легко. В самом деле, ведь в основе литературы лежит живая речь, которой мы пользуемся в обыденной жизни. Но это кажущаяся лёгкость. Случалось, что я встречал писателей, которые были авторами толстых книг, написанных без малейшего труда. Это было результатом полного непонимания того, что в литературе главное не записать, а писать.

Подлинный писатель должен понимать, что литература — это искусство, требующее прежде всего самоотдачи. Надо отметить, что она не падает с неба. Она представляет собой результат упорной, подчас многолетней работы. Хорошую прозу, по моему глубокому убеждению, можно научиться писать, работая пятнадцать — двадцать лет каждый день. Итак, первое нравственно–психологическое качество — самоотдача. Кстати, об этом много писали и Пастернак, и Цветаева, и Блок. Вообще на этот вопрос легче найти ответ в поэзии, а не в прозе.

Второй характерный для подлинного художника признак — бескорыстие. Он надеется на успех, но в его работе этот двигатель на последнем месте. Когда он претендует на первое место, писатель, как правило, скатывается с профессионального пути и начинает искать возможность прославиться, которая мешает работе. Но бескорыстие касается не только успеха. Оно должно быть залогом надежды, которая сознательно или бессознательно двигает творчество вперёд.

В молодости успех имел для меня бесконечно большое значение. Один из моих романов — «Девять десятых судьбы» — я написал не для того, чтобы сказать нечто новое в литературе, я просто рванулся к мнимому, в сущности, внелитературному успеху, и книга не удалась. Помню, как Тынянов, прочитав первые страницы, оттолкнул роман от себя так сильно, что он скользнул ко мне через длинный обеденный стол. Он прочёл вслух только одну фразу, которая вертелась вокруг слова «напряжённо», и, отказавшись прочесть роман, сказал, что в нём все напряжённо, все подчинено мнимозначительной, внелитературной цели. Он был прав. Сколько я впоследствии ни работал над этим романом, он остался результатом не свободного изъявления души, а макетом, заказанным внешними обстоятельствами, то есть литературой не подлинной, а мнимой. Этот урок я запомнил надолго. Он показал мне, что искусство не выносит даже искусного притворства, хотя роман, при всех его недостатках, читался с интересом.

Что касается третьего признака, существенного, потому что он энергично вторгается в жизнь литературы, независимо от критики, — об этом не раз писал мне Горький. Я почтя никогда не читаю критических статей о себе: существенно помогавших мне в работе так мало! Но некоторые статьи дороги мне, потому что угадывают в моей работе те черты, которые оставались для меня загадкой и которые, раскрываясь, двигают дело вперёд. Так, я вспоминаю, как критик Сергей Хмельницкий (он погиб во время войны) сказал, что сюжет в создании характеров имеет для меня решающее значение.

— Раз уж речь зашла о критике, хотелось бы узнать, что Вы ждёте от современной критики?

— Один упрёк я мог бы бросить критикам. II думаю, с полным основанием. Они не умеют или не хотят ценить значение формы, сосредоточивая своё внимание главным образом на тематическом или информационном значении художественного произведения. О форме так, как я её понимаю, пишет, кажется, только Виктор Шкловский, который, несмотря на свои годы, сохранил ту остроту ума, с помощью которой он доказывает, что форма — это кровь и пот.

— Автор «Бориса Годунова», закончив работу, воскликнул: «Ай да Пушкин!..» Блок, закончив поэму «Двенадцать», записал: «Сегодня я — гений». Испытывали ли Вы когда–нибудь такое чувство?

— Нет, я, к сожалению, никогда не испытывал этого чувства. Наоборот, мною всегда владеет неуверенность, и, когда я работаю над книгой, я бесконечно советуюсь с друзьями, оцениваю их мнение, сравниваю и так далее. Я работаю, так сказать, соборно.

— А какое самое радостное событие было в Вашей жизни?

— В моей жизни было так много радостных событий, что я просто затрудняюсь ответить на Ваш вопрос. Но я постараюсь вспомнить. В романе «Освещенные окна» я написал, как однажды десятилетним мальчиком я вошёл в комнату, ярко освещённую весенним солнцем, и мне навсегда запомнилась эта картина: синее небо за окном, зеркальные блики по стенам, я держу в руке яблоко и с хрустом закусываю его. И ощущение здоровья, счастья жизни, наслаждения самим фактом существования — вот это, может быть, можно назвать запомнившимся ощущением радости жизни.