Сестра Дункера - Александра Августовна Дункер по окончании курса в институте, отправилась с каким-то семейством на Кавказ, в должности гувернантки; там ею прельстился известный московский богач Третьяков, у которого была полотняная фабрика; он сделал ей предложение, которое было принято; они повенчались и она стала госпожой Третьяковой. Супружеская жизнь продолжалась недолго; Третьяков скоро умер, не имея детей, и все его состояние досталось жене его, в том числе и паи в Полотняной фабрике. Брат и сестра были очень дружны между собой и постоянно заботились о своей воспитательнице старушке, помня, что только благодаря ее бескорыстию и христианской любви к ближнему, они выдвинулись в люди, стали тем, что есть.
Никола Иванович Щукин тоже хорошо относился к ней. Бывая часто у Щукиных, когда Н.И. был уже болен, я иногда видал эту скромную старушку, которая умела держать себя с достоинством, никогда не жаловалась на свою судьбу и никогда ничего не просила, довольствуясь тем, что получала и вела свое домашнее хозяйство, а во время разговоров постоянно вспоминала детство своих питомцев, называя их и в глаза и заглазно Костя и Саша. Елизавета Дмитриева в память своего первого мужа тоже относилась хорошо и старалась обставить ее возможно лучше, звала ее жить у нее в доме, но та постоянно отказывалась и так и осталась в посаде. Вот эта-то Елизавета Дмитриевна, бывшая Боткина, а потом Дункер и вышла замуж за Щукина. Здесь позволю себе сказать несколько слов об этой свадьбе. Она состоялась приблизительно через год после смерти Дункера. Будущие супруги с давних пор симпатизировали друг другу, а после смерти Дункера эта симпатия еще более усилилась. Московские священники не хотели их венчать, хорошо зная, что Щукин и Боткин родные между собой; нашелся было подмосковный священник, который за 1000 рублей согласился повенчать их, но его попадья разболтала о будущей хорошей получке ее мужем крупной суммы за венчание кому-то из своих хороших друзей в Москве и когда те узнали имена жениха и невесты и объяснили ей, что они двоюродные между собой брат и сестра, попадья сообщила об этом мужу и тот приехал сам в Москву и извинился перед женихом, что отказывается от венчания. Тогда горю их помог хороший знакомый, присяжный поверенный, бывший раньше товарищем прокурора при Тульском окружном суде (забыл его имя и фамилию). Он узнал в Тульской консистории, что в одном из уездов в Тульской губернии есть священник - большой любитель веселой жизни, который намечен к исключению из духовного звания за свое поведение. К этому то священнику и обратились за содействием, объяснив, что жених и невеста родные между собой, т.е. двоюродные брат и сестра и предложили ему на первое время 1000 рублей, а если повенчает, то и больше. Священник, зная хорошо, что он намечен к расстрижению, согласился повенчать и повенчал, а потом, получивши за это хорошие деньги, отправился в Петербург и подал там прошение о назначении его священником на флот; его приняли и назначили на тот броненосец, который потом японцы расстреляли в бухте Чемульпо, кажется он назывался “Варяг”. броненосец был расстрелян на глазах европейских моряков, которые были поражены отвагой священника, не боявшегося быть убитым и под огнем орудий оказывавшего помощь раненным до тех пор, пока оставшийся в живых экипаж парохода был взят в плен. Иностранцы по собственной инициативе все засвидетельство-вали о необычной храбрости и христианском подвиге священника и ему дан был орден Георгия за храбрость и пенсия в 600рублей в год. По окончании войны с Японией, когда был размен пленными, возвратился и священник в Россию, имея на груди Георгиевский крест, и сделал визит к Щукиным, причем объявил им, что судьба его теперь обеспечена, что пенсии ему вполне достаточно, чтобы жить в деревне (он вышел в отставку) и говорил, что все это только благодаря им, супругам.
Первое время супружества шло дело хорошо, молодые были счастливы, но в скором времени стали замечать, что у Николая Ивановича дрожат ножки, а потом и сам он это заметил и взялся за палочку; дело постепенно пошло своим чередом: болезнь Tabes dorsalis развилась уже настолько, что года через 3-4 он вынужден был оставить свою службу директора-распорядителя в правлении Даниловской мануфактуры, хотя и лечился у Казанского профессора невропатолога Дорныевича, который назначил ему 60 втираний ртутной мази. Ртуть не помогла, а отравила больного до такой степени, что разрушила зубы и вызвала <....> .Следы ртути в моче, при анализе ее, были заметны даже через 2 года после прекращения втираний. Нижняя половина тела начала атрофироваться, моча стала задерживаться, боли в ногах стали настолько сильны (ланценирующие), что больной кричал от них. В таком состоянии повезли его заграницу в Гейдельберг, к тамошнему профессору Erb‘y. Но и здесь не стало лучше; поехали в деревню в Курскую губернию, - тот же результат; на следующий год опять к Эрбу, там ко всем невзгодам присоединился общий фурункулез, от которого больной и умер после одного из подкожных впрыскиваний морфия, делаемых обыкновенно фельдшером. После него остался лишь один серебряный рубль, хотя известно было, что накануне он получил от брата Дмитрия из Берлина 55000 рублей и никаких платежей не делал. Вероятно фельдшер попользовался, а для того, чтобы лучше выполнить предприятие - впрыснул ему морфия больше того, что нужно. Прибывший скоро после его смерти Эрб, говорят, был удивлен, что больной так скоро умер, потому что перед тем не было никаких указаний на такой скорый конец. Дело об этом не возбуждалось, хотя виновность фельдшера Krone была очевидна.
Умершего перевезли в Москву и похоронили на кладби-ще Покровского монастыря, где хоронились все Щукины. Когда он жил в Москве и лежал, не вставая, я навещал его почти ежедневно для того, чтобы вводить ему катетер, так как без него он не мог опорожнять свой мочевой пузырь. В это время он страдал от болей ужасно и иногда даже кричал от них. Меня он встречал радостно, но эта радость недолго продол-жалась: через несколько минут, если у меня не было рассказать ему что-нибудь особенно интересное, он впадал в апатию и начинал дремать, а потом кричать. жену свою он возненавидел, приписывая ей причину своей болезни. Собиравшиеся у них по заведенному порядку по воскресеньям гости, в том числе и генерал губернатор А.А.Козлов, редко заходили к нему, чтобы не утомлять больного и все хорошо знали, что за болезнь у него и терпеливо ждали печальный конец. Ненависть к жене дошла у него до того, что она почти перестала входить к нему в комнату, а если когда и входила по какому-нибудь делу посоветоваться, он, не считаясь с моим присутствием, кричал на нее, называя ее дурой. Она выносила это терпеливо. В это же время они задумали взять себе приемыша, непременно девочку от здоровых родителей и говорили об этом со своими знакомыми; прислуга слышала эти разговоры и, конечно, в свою очередь не молчала и вот однажды, в зимний вечер, когда у них никого не было, раздался звонок с улицы, отворили парадную дверь на улицу. Швейцар никого там не нашел, а у самих дверей лежала большая корзина.
Конечно сверху спросили, кто звонил. Швейцар объяснил в чем дело. Взяли корзину, понесли наверх, развернули ее и увидали, что в не й лежит очень хорошенькая девочка, судя по одеянию ее - не из простых. Когда корзину поднесли к Николаю Ивановичу - девочка проснулась и улыбнулась ему. Это на него так повлияло, что он решил оставить ее у себя. Ей, по-видимому, было месяца полтора. Так как при ней не было никакой записки, то не знали, крещена ли она, какое имя у ней. послали за приходским священником спросить у него, как поступить. Священник пришел и, осмотревши девочку, заявил, что на ней, как обыкновенно, нет никаких знаков, указывающих на то, что она крещена, и советовал окрестить ее и дать ей имя для того, чтобы избежать впоследствии от множества хлопот за неимением имени. Так и сделали: сейчас же крестили и назвали ее Ниной. Крестной матерью была почти постоянно жившая у них подруга Елизаветы Дмитриевны генеральская дочь Мария Николаевна Коптева, а крестным отцом - Николай Иванович. Сообщили обо всем этом полиции, которая составила протокол с изложением всех обстоятельств дела, а так же того, что мануфактур (или коммерции) советник Н.И. Щукин согласился взять себе ребенка и усыновить его. отец и мать (приемные) положили на ребенка по 150 тысяч рублей и стали его воспитывать.
В последний раз я видел эту девочку, когда ей было уже лет 15-16. Она было очень мила и воспитана француженкой гувернанткой под бдительным надзором своей крестной матери Марии Николаевны. Это было все еще задолго до революции, а что стало после того и какая судьба постигла всю вообще семью Щукиных - я не знаю; я слышал только, что Сергей Иванович умер где-то заграницей, кажется в Германии, а как пережила это время Елизавета Дмитриевна - не знаю.
Свободное копирование
