В конце сентября я был вызван в Сапожок в качестве эксперта во временном отделении Окружного суда по делу одной бабы, обвинявшейся в утоплении своего ребенка. Роль эксперта для меня была большой новостью, я никогда не бывал в суде и в Москве, знал о роли эксперта только по лекциям Мина и не представлял себе всех подробностей этого положения. Дело этой бабы состояло в том, что она, глуповатая или забитая, но еще молодая, шла летом из одного села в другое, кажется, к матери, и дорогой захотела пить. Дорога была близ реки, она подошла к берегу, наклонилась над водой, чтобы достать ладонью воды, а другой рукой опиралась в берег. Одета она была в шушпан, местный костюм, наподобие халата, и за пазухой этого шушпана у нее спала ее дочь, около 6-ти месячного возраста. Когда она стала пить, дочь вывалилась у нее из-за пазухи и упала в воду, дно реки здесь было глубокое, аршина на два, ребенок утонул перед глазами матери. В этом-то и обвинялась баба. Экспертами были я и земский врач Городского участка доктор Погосский, защищал частный поверенный М.П. Ремизов, впоследствии председатель Земской Управы. Всем нам удалось убедить присяжных, что баба была невменяема по своей глупости ? говорила, например, в том селе, куда шла, что она оставила ребенка дома, а, когда через несколько дней вернулась домой, говорила дома, что оставила ребенка там, где была, думая, что ей во всем поверят. И только, когда началось уже дело, рассказала все, как было. Присяжные оправдали бабу, и мы торжествовали, потому что оправдана была совершенно невиноватая в своей глупости баба. Как потом оказалось, в приглашении меня экспертом суд руководствовался настойчивыми рекомендациями того же судебного следователя Нацевича, оставшегося очень довольным моим протоколом по поводу вскрытия в деревне Поповка.
Не возвращаясь из суда домой, я уехал на две недели в отпуск в Москву и купил там необходимые инструменты, как скальпели, пинцеты, иголки и шелк для швов. Возвратился домой уже совсем осенью, и в свою постоянную квартиру при больнице.
Тут пошла ежедневно обычная жизнь с приемами приходящих больных, а стационарных или коечных еще не было, население косо смотрело на это новшество. Нужно было как-нибудь заманить больных в больницу, показать народу, что больница - не морильня и дает помощь. В народе же упорно держалось убеждение, что в больнице уморят, кого хочешь, что никто еще не видал такого человека, которого бы вылечили в больнице; бабки, знахари и знахарки были в ходу, их положение поддерживалось даже и земством. В этом отношении я сошлюсь на постановление земского собрания, бывшее уже лет через пять после моего приезда в уезд: по ходатайству члена Управы Ускова, подтвержденному уездным врачом Чернявским (тогда был уже постоянный уездный врач), земское собрание постановило выдать коровкинской бабке (из деревни Коровки, близ города, как награду за ее деятельность, двадцать пять рублей. Чернявский тоже писал похвальный отзыв о ней, говоря, что она многократно помогала ему при вправлении вывихов. На самом же деле она никакой помощи ему не оказывала уже потому, что он в своей жизни, кажется, и не видал никогда вывиха. Если такое отношение к бабкам было со стороны земства, где должны были заседать лучшие умственные силы уезда, то чего же можно было ожидать от общей серой массы! Так как все постановления земских собраний получали силу лишь по утверждении их губернатором, то надо полагать, что и это было утверждено им, потому что бабка деньги получила. А губернатором был в это время, казалось бы, и неглупый человек Н. Аркад. Болдырев, и он пропустил тоже постановление, тогда как прямая обязанность его была указать земскому собранию на всю глупость и нецелесообразность постановления. Вот при таких-то условиях и извольте вводить рациональную медицинскую помощь! В достижении своей цели я поднялся на хитрость, которая состояла в том, что я договорился с одной бабой-бобылкой, что я дам ей 3 рубля, если она будет ходить месяц по селу, жаловаться всем на разные болезни свои (“болести” - по местному выражению), а потом поступит в больницу, где я не буду ее лечить, а лишь хорошо кормить; после месячного житья у меня она должна будет опять ходить и рассказывать, как ее хорошо лечили в больнице. Так мы и сделали. Баба поступила, жила без всякого дела, пила чай, хорошо ела и разъелась до того, что изрядно пополнела. Результат пребывания в больнице был налицо; реклама сделала свое дело. Больные пошли и даже сами начали проситься в больницу, через полгода уже не хватало мест в больнице. Но тут уже понадобилось держать ухо востро, не сделать какой-нибудь промах, чтобы не уронить больницу в глазах населения, что и удалось, да к тому же большое значение имел тут еще и шприц для подкожных впрыскиваний. Дело это было здесь настолько новое, неслыханное, что считали это не иглой, а называли “громовой стрелой” или другие - “наговорной иглой”. По поводу этой иглы стали ходить самые разнообразные, нелепые рассказы. Много лет спустя, при мне рассказывал один священник (Фед. Озерский, тесть священника в Малом Пластикове) такую историю. Будто бы однажды он приехал в Путятино к своему брату, тоже священнику, шли куда-то по улице и на мосту встретились со мной, разговорились, в это время к нам подошел какой-то мужик, у которого вся голова была обернута разным тряпьем. “Мы, т.е. иереи, спросили его, что это значит, что у него так закутана голова, а он говорит нам, что его одолела зубная боль, и что он страдает от нее уже несколько дней, а Вы, - говорит иерей, - выслушали его, велели размотать все тряпки с головы, достали из кармана громовую стрелу и - пырь ее в щеку больному. Тот даже глаза вытаращил, а потом как крикнет: ‘‘Давайте мне орехов, грызть буду! Совсем ничего не болит’’. Вот как могли Вы, Иван Ильич, лечить. Теперешние доктора так лечить не умеют”.
Курьезно то, что рассказ этот происходил не только при мне, но и в присутствии другого молодого врача, и рассказчик, видимо, от души верил всему тому, что он говорил. Если через 35-40 лет после появления шприца для подкожных впрыскиваний рассказывались такие истории, пелись такие дифирамбы, то что же говорить тогда, когда в темной, серой массе жило убеждение в колдунов, заговоры, разные заморские новинки?
В помещичьей среде шприц Праватца тоже играл немалую роль в разных рассказах, особенно между теми лицами, которые не бывали уже давно в Москве, а Москва в то время была центром всяких знаний. А тут вдруг появился молодой врач из Москвы, только что окончивший курс в университете, этом высшем учебном заведении, старейшем во всей России - “Ему, конечно, и книги в руки; ведь не даром же правительство дало ему диплом, несмотря на его возраст; стало быть, он знает, многое знает”. Так говорили обо мне. И начали приглашать к себе на дом. Практика у меня составилась большая, и редко когда сидел я дома больше суток. Присылали за мной лошадей всегда так, чтобы я мог приехать к обеду, и кормили же меня на убой, не щадя никаких средств. А из тех домов, в которых были взрослые дочери, стало быть, невесты, присылали особенно часто, по самому ничтожному случаю болезни.
Свободное копирование
