В конце июля или в августе ко мне заехал судебный следователь Ст. Карл. Нацевич, вручил мне повестку, которой он вызывал меня в дер. Поповку, для вскрытия трупа новорожденного младенца. Вскрытие, по мнению следователя, нужно было потому, что мать обвиняла другую женщину в том, что та нанесла ей побои по животу хворостиной, вследствие чего она родила преждевременно. Я поехал вместе с ним и с фельдшером в Поповку, произвел вскрытие трупа и написал протокол, настолько подробный, что удивил следователя, не привыкшего к таким подробностям. Я высказал мнение, что роды у этой бабы произошли не от побоев, а оттого, что она была беременна двойней, причем один младенец был давно уже мертвым и, обратившись в бесформенную массу совершенно черного цвета, своим присутствием должен был вскоре вызвать рождение собрата. Умер же он от неизвестной причины, задолго до нанесения побоев. Судебный следователь был в восторге от заключения, но дело все же разбиралось в Окружном суде, куда я был вызван потом в качестве эксперта. Обвиняемая была оправдана, а истица явилась на суд с новым ребенком на руках, хотя в прошении к следователю говорила, что вследствие этих побоев она стала неспособной иметь детей. Улика была против нее.
Я прожил на постоялом дворе лишь несколько дней и перебрался на свою квартиру, в отдельную избу какой-то вдовы; дом этот сгорел, когда я уже жил в помещении больницы. Дом, выстроенный на его месте моим Иваном, который женился на вдове, хозяйке дома, тоже сгорел во время большого пожара в селе. Изба, занятая мною, была довольно просторной, разделенной на три комнаты перегородками, не доходившими до потолка, довольно чистая, без клопов и тараканов. Кушанье я получал из трактира, бывшего на базарной площади; мне отпускалось столько еды, что мы с Иваном были сыты вполне. Отпускалось обыкновенно два кушанья, причем второе состояло из четырех рубленных котлет; все вместе стоило 40 коп. Конечно, при этом был и хлеб, а к котлетам жареный картофель. Обратился же я в трактир за кушаньем потому, что, хотя Иван и говорил мне в Москве, что он может готовить кушанье, но по первому же разу оказалось, что он приготовил такой рисовый суп с курицей, что его нужно было назвать крутой кашей. Это его мало сконфузило. Потом, когда я переселился жить в отремон-тированный дом, где поместилась больница и моя квартира в две комнаты, когда в трактир за кушаньем стало ходить неудобно по дальности расстояния, я договорился с женою фельдшера Чижикова, чтобы она готовила мне вместо кухарки. Она согласилась на это за три рубля в месяц, но готовила так, что или не дожаривала, например, курицу, или пережаривала, а впору никогда это не выходило. Неуменье ее было поразительное.
Хлеб, и белый и черный, покупался или на базаре, или в лавке. Баранки тоже в лавке. В среду они хороши, а в остальные дни cо всячинкой и, конечно, сухие. Мясо и прочие съестные продукты брались тоже в лавке. Жить вообще можно было, относительно питания, и дешево оно было поразительно по теперешним ценам. Например, хорошую курицу приносили на дом за 25 коп., а купить у мужика во дворе можно было не менее как за 40 коп. Эта разница в цене объяснилась тем, что, когда он нес курицу ко мне - стало быть, ему нужны были деньги, а когда я шел к нему - стало быть, у меня была нужда. Вот за эту-то нужду и приходилось платить больше. Конечно, в жизненном отношении я мог бы устроиться и лучше, например, нанять себе квартиру у кого-нибудь из помещиков, благо их было много в Путятино, и у них же устроиться со столом и, пожалуй, даже и с лошадьми. Но тогда как-то это не приходило в голову, да и стоило бы гораздо дороже, ведь они должны были бы ценить во что-нибудь свои дома или комнаты, а тут я за квартиру не платил ничего и был во всем доме сам хозяином, а это имело для меня немалое значение.
Свободное копирование
