Воспоминания доктора медицины - 3

Года через полтора - два, когда у меня был уже брат Василий, отец купил большой дом с громадной усадьбой Самсонова, на Долгой улице. Это было незадолго до начала Севастопольской войны. При доме был огромный сад, парники, хорошие надворные постройки и все удобства, только не было колодца, а потому воду брали у соседа, что, конечно, было сопряжено с большими неудобствами, особенно во время белье-мытия, или какого-нибудь подобного дела, требовавшего много воды; поэтому первым делом принялись у нас рыть колодезь и делать в саду баню, что в скором времени и сделали. Вода в колодце оказалась очень хорошей, так как грунт здесь был песчаный и, как говорили колодезники, не было и следов глины.

При доме, как я сказал, был большой сад. И чего только не было в этом саду! Обилие вишен превосходного качества, разные сорта яблонь, дававших превосходные яблоки, даже какие-то такие, из которых при раскусывании брызгал сок, бергамоты громадной величины, малина, смородина и, конечно, крыжовник.

Так как места свободного на дворе оставалось еще очень много, то отец, подстрекаемый своей страстью к постройкам,  - он ведь по образованию был сапер - задумал построить на дворе флигель, выходящий на улицу, а раз задумал, стало быть, и исполнил. Флигель оказался очень большой, конечно, неудобный, дурно, по теперешнему мнению, расположенный, но мы в него переселились, а дом сдали в наем чиновнику, служившему в канцелярии губернатора - Н.Н. Иванову, жена которого, бывшая институтка, урожденная Отржевская, имела, кажется, влияние на то, чтобы сестру Анну отдали в пансион.

Зимой отец отправился в Моршанск, в командировку, для приема рекрутов и взял с собой для чего-то брата Алексея, и возвратился оттуда с большой суммой денег, которые он считал с матерью; а брат даже похвалялся передо мной несколькими золотыми и серебряными деньгами, значения которых я еще не понимал; но мне было досадно, что у меня нет ни одной монеты. Он говорил, что эти деньги давали ему мужики за то, чтобы он почаще напоминал отцу их имена. Это своего рода дополнения; о развращении ребенка, которому не было еще и 10 лет, не думали. Так просто и естественно смотрели на подкуп.

В следующее затем лето не произошло ничего особенного, но стали дома все чаще и чаще говорить о возможности войны; говорили, что французы и англичане - “мерзавцы”, а турок всех следует передушить, чтобы они знали, как можно не слушаться русского царя. Война началась. Все, понимавшие ее значение, ходили какие-то мрачные, говорили друг с другом шепотом, передавалось что-то ужасное, но что именно - мы не знали и не понимали. К нам на квартиру временно поставлены были почему-то донские казаки, шесть человек, с лошадями, пиками и ружьями. Казаки в кухне вели себя довольно скромно, только пили по целым дням чай, который не сходил у них со стола. Одеты они были в ту же форму, которая у них и теперь. Почему их из земли Войска Донского направили в Тамбов, а не направили к Одессе и к Севастополю, где сосредоточена была война - было неизвестно. Надо полагать, что про то знало лучше начальство.

Едва отбыли от нас казаки, как в скором времени приехали невиданные нами люди - киргизы и калмыки, не говорившие по-русски ни слова, почему все наши слуги считали возможным бранить их громко и всякими непристойными словами, не ожидая сдачи. Одеты они были в меховые халаты, меховые шапки, у некоторых были ружья, а у иных - луки и стрелы и арканы. Довольно странное вооружение в половине XIX века, когда имелись у противника и скорострельные ружья, и нарезные орудия. Эти народы, пробывши у нас несколько дней, уехали, не оставивши после себя никаких воспоминаний, кроме тех, о которых я только что сказал. Затем стали появляться пленные турки, французы и англичане. Пленных итальянцев я не видал, да и не мог бы отличить их от других, но французов и турок было очень много. Некоторые из французов по окончании войны остались в Тамбове, обзавелись семействами, а потом и своими домами; им почему-то нравилась наша “Инвалидная сторона”, где у них было несколько домиков.

Дома у нас и у других в это время усиленно щипали корпию, шили простые рубашки; все это предназначалось для наших раненых, но дошло ли по назначению - неизвестно. Впоследствии, когда я читал описание этой войны Н.И. Пирогова, было известно, что к противнику от нас какими-то темными путями попадало многое, а у наших раненых не было и соломы, и больные и раненые лежали в грязи, без перевязки. Много лет спустя, когда я был земским врачом в Сапожковском уезде, в с. Путятине, один из мелких помещиков, уже очень старый отставной полковник Введенский, получивший образование на филологическом факультете, предлагал мне купить у него несколько пудов корпии, которая хранилась у него на чердаке, где у него был склад ее; а образовался склад из приношений уже готового материала от разных лиц, главным образом, многочисленных родственников, но он не успел своевременно отослать его по назначению жертвователей и теперь хотел сделать выгодный для него, как говорят евреи, “гешефт”, получивши за полежалое за 15 лет. Он был очень удивлен, когда я сказал ему о предосудительности сделки за плату, а не даром. Таков был взгляд даже у филолога на приобретение! Что же можно было ожидать от гарнизонных офицеров или интендантов, для которых (конечно, последних) война была своего рода покосом.

Отец мой во время окончания войны уже совсем расхворался - настолько, что не выходил из дома и лежал. Чем он болел, я не знаю, но вероятно у него было что-нибудь или в сердце, или в печени, так как одним из признаков болезни была водянка живота; живот его был огромный и дыхание затруднено. Лечил отца доктор, навещавший его ежедневно, а после отъезда доктора на сцену являлась знахарка со своими средствами, давала ему отвар тараканов, мокриц, которых в Тамбове можно было найти сколько угодно; сажали его и на паровую ванну. Это последнее состояло в том, что в комнату к больному вносилась невысокая кадушка, немного больше меры, в нее вливалась горячая вода, наверх сажался больной, его окружали всего, кроме лица, войлоком, спускавшимся до пола, а затем, приоткрыв войлок, бросали в воду раскаленные камни или чугунные гири. Поднимавшиеся пары охватывали все тело. Конечно, больной сидел под войлоком голый.

Однажды, когда больной сидел на такой бане, вернулся уехавший уже доктор Фальк (главный врач Губернской больницы), пристыдил отца за малодушие, сказав ему, что надо лечиться у кого-нибудь одного, т.е. у Фалька, или у знахарки. Отец был, конечно, сильно сконфужен, растерялся и сказал, что это уже в последний раз, и. действительно, все советы приятелей были им оставлены. Лечение пошло лучше, но все же отцу сделали операцию - прокол живота (paracentesis), причем, выпустили 1,5 конных ведра жидкости. После этого он скоро поправился настолько, что мог еще служить года два или три, и умер от случайной болезни, как я говорю в другом месте воспоминаний.