В девятнадцать лет был я не по годам рассудителен.
Иные из парней не выдерживали— «живём один раз», — бегали по ресторанам, играли в карты, а потом залезали в долги. Я старался жить без долгов. Опять же материнская заслуга. Как ни туго нам приходилось, не любила она одалживаться, повторяла, бывало:
— Отдавать куда труднее, чем брать. Долг — он пудовым камнем на шее висит.
Долгов я как чумы боялся. Да и самолюбив был: на жизнь себе, что ли, не заработаю? Работа не была мне в тягость. В Ревеле познакомился я с токарями и слесарями высшей квалификации. Мой первый учитель в «Лоции» Сотников, пожалуй, годился им в ученики. А в меня словно бес вселился: если не превзойду их, то хоть догоню, повторял я мысленно. Цену эти мастера себе знали, секреты свои держали за семью печатями, и поручали им работу самую тонкую, ювелирную. Конечно, мастера эти были что надо: могли подковать не то что блоху, но и блошенят. Я внимательно наблюдал, на какой скорости они работают, как держат резец, каким инструментом в каком случае пользуются. Денег мне это не прибавляло, но было интересно.
Мастера не подозревали, что находятся под наблюдением. Зная, как ревниво охраняют они свои секреты, я и не пытался о чём-то их расспрашивать. Имеющий глаза да видит.
Старания мои были замечены. Прошло не так много времени, а мне уже дали двух парней-эстонцев. Собственно, были мы почти сверстниками. С одной стороны, лестно: сам без году неделя у станка, а уже в учителях. С другой стороны, они от работы отвлекают. Но было и третье обстоятельство, над которым я не мог не задумываться.
Была в Ревеле прядильно-ткацкая фабрика. Ткачихи работали в большинстве рязанские, тверские, смоленские. Мы любили ходить с ними на танцы. Одевались мы вполне прилично. Эстонские же парни приходили в тирольках, рубашках с галстуком и — босые. Обувь стоила дорого. Местные националисты не уставали повторять им:
— Вот русские приехали, получают больше наших…
Платили нам, ясное дело, за квалификацию, но ведь не каждому молодому эстонцу это было понятно. Часто возникали драки ещё из-за того, что девушки охотнее танцевали с русскими. Я в драки не ввязывался не потому, что боялся, — они казались мне бессмысленными. Однажды после очередного «сражения» я не выдержал, попросил своих учеников:
— Зачинщиков знаете? Попросите их подождать меня в удобном для них месте.
Ученики насторожились:
— А вы не боитесь?
— Чего же мне бояться?
В условленном месте меня поджидало человек десять. Все эстонцы. Кое-кто с палками. У некоторых рассечены брови, «фонари» под глазами.
Начал я с того, что вывернул все карманы: смотрите, мол, нет у меня ни камня, ни ножа, пришёл к вам с открытой душой. И это понравилось. Спрашиваю их:
— Ребята, почему мы должны друг с другом драться?
— Вы отнимаете у нас кусок хлеба! Уезжайте, откуда приехали!
Стараюсь набраться спокойствия:
— Что и у кого я отнял?
Помолчали. Потом один парень — на голову выше меня — спросил;
— Ты сколько получаешь? Я ответил. Он насупился:
— А чем я тебя хуже, что мне платят тридцать копеек в день? Думаешь, мне есть не хочется? Думаешь, мне не стыдно к девушке босым идти?
— Ты сколько лет на заводе?
— Года нет.
— А я с двенадцати лет работаю! Я тоже сначала получал по десять копеек в день, потом по двадцать. Знаешь, сколько потов с меня сошло, прежде чем я кое-чему научился? — пошёл я в наступление. — Знаешь, чем токарный станок отличается от фрезерного?
— Нет, — растерянно ответил эстонец.
— А шпиндель выточишь? На микрон ошибёшься, полную стоимость детали вычтут! У тебя какой инструмент?
— Метла.
— Есть на заводе эстонцы, которым платят как и мне?
— Есть.
— Так разве мне платят за то, что я русский? Вон уборщик Василий тоже с метлой ходит, разве он больше твоего получает?
— Нет.
— Что же ты говоришь, что у тебя кусок хлеба отнимаю? Ты постой у станка с моё — того же добьёшься!
Загудели эстонцы:
— Верно.
А я своё гнул:
— Иди сделай пробу, кто мешает?
— Не сумею.
— Давай я научу. Учатся у меня двое, ещё двоих возьму. Попроситесь, чтобы определили вас ко мне в ученики.
Эстонцы заулыбались. Тут уже я пошёл в наступление:
— Ребята, чего мы с вами не поделили? Я — рабочий. Вы — тоже рабочие. Я к вам в карман лезу? Нет. Вы ко мне в карман лезете? Тоже нет. Кому выгодно, чтобы мы с вами жили как кошка с собакой? Я тебя о чём-то попрошу, — обратился я к предводителю, — неужели ты мне, рабочему парню, откажешь? Давайте лучше во всём помогать друг другу…
Была эта беседа первой, но не единственной. Драки постепенно прекратились. Я к ученикам своим втройне внимательным был, потому что эстонцы.
Прошло ещё немного времени, и мы подружились.
… Забегая вперёд, скажу, что годы Великой Отечественной войны и провёл в Заполярье и в работе своей сталкивался с представителями едва ли не всех национальностей нашей Родины. И никогда ни о какой национальной розни и речи не было. Но в Мурманск и Архангельск приходило много иностранных судов — английских, американских. На американских служило немало негров. И вот в Мурманске наши матросы пригласили как-то двух негров в ресторан. Сидели, изъяснялись на интернациональном языке — мимикой, жестами. Вдруг негры забеспокоились и встали: в ресторан зашёл американский офицер. Он показал им рукой на дверь.
Наши матросы остановили негров, порывавшихся уйти, а офицеру разъяснили, что на советской территории действуют советские законы, в том числе и гостеприимства, а кому они не нравятся, тот может покинуть данный участок советской территории. Офицер ушёл, негры остались.
… Месяцы в Ревеле летели незаметно. Мне полюбились мои ученики и их друзья — хладнокровные, работящие, аккуратные эстонцы, уважающие обычаи и традиции своего народа.
В Таллине я бывал ещё дважды, видел его и буржуазным (1938 год) и советским (1940 год). Первый раз — после возвращения со льдины: «Ермак» зашёл в порт отбункероваться, иначе нам не хватило бы угля до Ленинграда. С какой откровенной радостью встречал нас простой народ! Особенно тронуло меня одно из писем, переданных мне товарищами из советского посольства: «Дорогой товарищ Папанин! Я простой школьник, как и все, восхищён вашим подвигом. Извините меня, что дарю вам всего скромный букет фиалок, — он от всего сердца».
Как ни старалась полиция явная и тайная, помешать нашим встречам с простыми людьми она не могла. Меня предупредили: будешь выступать — не касайся политики.
Я и не касался политики, рассказывал только о своём жизненном пути: голодном детстве, работе в Ревеле (реакционные газеты пытались замолчать этот факт из моей биографии), буднях на льдине. Один из присутствующих крикнул:
— Пропаганда! Тут вам не Коминтерн!
— Какая же это пропаганда? — удивился я вслух. — Выходит, вся моя биография — это пропаганда за Советскую власть.
Тут уж я забыл о всех напутствиях и крикнул:
— Раз моя жизнь — пропаганда за Советскую власть, я горжусь такой жизнью!
Свободное копирование
