Записки Шлиссельбуржца - 20

IX.

Просидел я в "Сарае", кажется, не больше месяца. Туда привели на карцерное положение Грачевского, который здесь же и сжег себя. Но обо всем этом мы узнали уже позже. В тот же день Соколов предупредил меня.

-- Тут есть один сумасшедший. Так прошу не отвечать, если он закричит, либо что...

Криков никаких не было, но на другой или третий день, должно быть, во избежание могущих быть осложнений, а вернее, во исполнение предписания из Петербурга -- приготовить место для судившихся в это время по процессу Лопатина, Соколов отворил неожиданно дверь перед обедом и сказал:

-- Нужно перейти в другое место.

Я взял свое имущество, т. е. шапку, книгу, аспидную доску и халат, и последовал за ним в сопровождении обычных спутников.

Мы пошли тем же путем, каким ходили на прогулку, на новый двор и здесь в новое красное здание, на которое прежде я каждый день любовался, задавая вопрос: не тюрьма ли это?

С первого раза оно поразило меня, так сказать, своим изяществом. Крыльцо посреди здания с двумя чугунными гранеными колоннами и ажурными прикрасами, деревянные двери обычного типа наружных дверей, направо от входа лестница во второй этаж, просторная, с блестящими лакированными перилами, калориферы за дверью с претензией на художественность, светлый коридор и наконец светлая камера, маленькая, как игрушечка, и вся залитая светом.

Это последнее впечатление в сильнейшей степени грешило субъективизмом. Светлой она показалась мне только по сравнению с мрачным склепом, который я только что покинул. Окно, точно такого же размера, как и там, пропускало свет на втрое меньшее пространство, выходило на открытую площадь и было в этот час уже освещено солнцем. Матовые стекла, рассеивающие свет, так и сверкали сплошным сиянием.

Познакомившись со временем основательно с количеством света, проникавшего в нее, я никак не мог понять, почему это первое впечатление было так сильно. Вместе с богатством света, казалось, от этой камеры веяло какой-то жизнерадостностью. Это был тоже No 8, как и тот, в котором я жил в "Сарае".

Севши в эту камеру, я с небольшими перерывами просидел здесь безотлучно 17 1/2 лет и только в ноябре 1904 г. окончательно переселился в верхний этаж.

Лукашевича привели вслед за мной и посадили опять рядом в No 9.

Здание тюрьмы состояло сплошь из железа и камня. И камера, особенно запертая железной дверью, могла быть названа в буквальном смысле каменным мешком, куда не могли проникнуть не только домашние грызуны, но и домашние насекомые, которые составляют необходимую принадлежность подобного рода жилищ. Для того, чтобы добыть их для коллекции, я дол-жен был специально обращаться за ними к унтерам, а за тараканов даже предлагал вознаграждение.

Из дерева были сделаны только рамы да подоконники -- горизонтальные на коридоре и наклонные в камерах. Наклон был сделан под острым углом, как и в "Сарае", в тех видах, чтобы заключенный не мог удержаться на подоконнике при своих преступных попытках поглядеть за окно и, может быть, испробовать прочность рам и решеток. Впоследствии, конечно, мы исправили эту архитектурную фантазию и устроили на этом откосе горизонтальные полки для цветочных горшков, отчего судьбы отечества ни капли не пострадали.

В камере стол и стул (точнее -- сиденье) были железные. Впоследствии я узнал, что во многих других камерах они были деревянные, точно такой же конструкции, как и в "Сарае".

Здание двухэтажное, не менее 12 арш. высоты (до крыши), около 18 арш. ширины и 45 длины. Посредине его проходил широкий сплошной коридор, не разделенный этажами, по обе стороны его расположены камеры, правильно одна над другой. На верхний этаж вела широкая отлогая лестница со ступеньками из плитняка, а для входа в камеры этого этажа служили только узкие железные галереи, тянувшиеся в виде балконов по обе стороны коридора, как раз на той высоте, где должен быть помост, или пол, разделявший оба этажа. Взамен этого помоста от пола одной галереи до пола другой была натянута веревочная сетка, тянувшаяся сплошь во весь коридор и предохранявшая идущих по галерее от соблазна броситься вниз головой. Благодаря такому устройству, дежурный, стоявший внизу коридора, видел разом все двери нижнего и верхнего этажа, равно как и всякого идущего где бы то ни было по коридору.

Но излишество нашего надзора не считалось со всеми этими удобствами, которые для всех тюрем новейшей конструкции придуманы были какой-то криминальной головой (разумеется, на тлетворном Западе!), в видах сокращения стражи. Напротив, у нас такого сокращения совсем не полагалось, и вначале стояло 2 унтера на верхней галерее и 2 внизу, не считая находившихся в запасе в дежурной комнате. Сверх того, когда приходили выпускать на прогулку, Соколов являлся к двери с двумя новыми конвойными унтерами, и это сложное шествие трогалось тогда на глазах четырех коридорных дежурных.

Меня вначале очень забавляла эта "гипертрофия" надзора,-- маленький сколок с общей гипертрофии русской власти. Забавлял и тот явный страх, которым были продиктованы подробности, охраны, направленные против безоружных, запер-тых, изолированных и обессиленных голодом врагов. В самом деле, мы сидели на острове, окруженном широким водным пространством, где течение было настолько быстрое, что зимой даже не покрывалось льдом. Остров окружен громадной крепостной стеной, с единственным входом, который был постоянно заперт и охраняем. Внутри крепости мы были отгорожены новой стеной, вход в которую был также заперт (второй замок) и охраняем. Наружная дверь тюрьмы также запиралась (третий замок). За нею следовали решетчатые двери, ведущие на наш коридор, которые запирались на ночь (четвертый замок). Наконец дверь камеры была постоянно заперта (пятый замок), причем она запиралась двумя ключами, на один или на два оборота, и ключ, запиравший на два оборота, находился всегда в квартире смотрителя, даже и потом, в эпоху либерализма.

Побег был немыслим при таких условиях, вооруженное сопротивление, пока не было инструментов, тем более. Безоружные же не могли быть страшны уже по тому одному, что в двух шагах от тюрьмы стояла кордегардия, откуда по тревож-ному звонку моментально могли явиться 12 солдат в полном вооружении.

"Ну,-- думалось при виде такой обстановки,-- и страху же нагнала на них эта ничтожная горсточка людей, сильных только решимостью да верностью своим принципам!"

План верхнего этажа я здесь прилагаю.

Кроме главной большой лестницы, для сообщения между этажами служила железная винтовая, помещавшаяся в южном конце здания. Всех камер в этом здании было 40. Внутреннее убранство было совершенно похоже на то, как в "Сарае", только вместо круглой печи был маленький калорифер общеупотребительного типа в зданиях с водяным нагреванием.

Внутренний вид камеры я не могу описать лучше, как приведя отрывок собственного стихотворения того времени -- мой первый опыт поэтического творчества и, как подобает ученику классической школы,-- в гекзаметрах:

"Клеток каких-то десятка четыре наделали прочных,

Точно расчет был на то, что немало людей им придется

Здесь продержать до тех пор, как восстанут народы.

Если бы самые боги, с престолов Олимпа сошедши,

Очи свои искрометные в этот чертог устремили,

Диву бы дались они, созерцая премудрость строенья:

Каждый покой пополам разделяется синей каймою,

Черному низу границу давая от белого верху,--

Так сохранилась темница, иль яма, еще и поныне.

В мрак погруженный по шею и ходит здесь узник,

Пропасть бездонную с вечной могилой всегда вспоминая.

Сверху же, точно совсем невзначай, отбелили изрядно,

Тем обозначив невинность сердечную здесь заключенных.

Надвое также и жгучие помыслы голову режут:

Долу опущенный взор на страданье отчизны наводит,

Участь подобную также мучителям злым прорекая:

Бездна разверзлась и жадно готовится темное царство

В недра свои поглотить...

Кверху глаза обращая, затворник уж мыслит иное:

Свет и отрада, приволье свободы и братские чувства

Рано иль поздно проникнут повсюду и к нам в эти стены"... и проч.

В самом деле, очевидно, не без некоторой дозы игривости чья-то фантазия разделала внутренность нашей камеры, выкрасивши сажей на масле не только пол, но и стены до высоты 2 арш. При полном отсутствии мебели, особенно если кровать заперта на крюк, камера превращалась в настоящий катафалк, как их в мое время делали, а белый сводчатый потолок должен был соответствовать серебристой парче, служившей украшением его сверху. Если же припомнить при этом, что некоторые знатные посетители, облеченные властью вязать и решить, кратко и выразительно заявляли, указуя перстом в черный пол:-- "Здесь... могила!" -- то неудивительно, что отделка этого жилища была задумана в полном соответствии с высокими намерениями, одушевлявшими тогда его строителей.

И если этот катафалк при первом впечатлении показался мне игрушкой, веявшей жизнерадостностью, то можно себе представить, чем веяло от камеры "Сарая", из которого я был изведен, к счастию, очень скоро.

Порядок жизни здесь был точно такой же, как и в той тюрьме. Время выдачи утреннего и вечернего чая затем в течение года колебалось, а обед и ужин неизменно всю жизнь подавались в одно и то же время. Раздача же ламп совершалась в зависимости от астрономических перемен года, пока эту операцию не прекратили совсем с устройством электрического освещения, кажется, в 1894 г.

Вводя меня в новую камеру, Соколов предупредил, что "здесь, вероятно, будут стучать, так прошу не отвечать". Но хотя стуков никаких я еще не слыхал, однако сразу же почувствовал, что я попал в общежитие. Здание, строенное на цементе, твердеющем до прочности кирпича, представляло собою сплошной камень, прекрасно передающий звуки. Большой коридор служил резонатором этих звуков, и по количеству дверей или форточек, отворявшихся на прогулку и для раздачи обеда, скоро можно было определить число своих товарищей по несчастью.

Правда, случилось это не сразу. Вначале, напр., я слышал шаги у себя над головой, но не мог еще решить, было ли это прямо надо мной, справа, или слева. Впоследствии же мои уши приобрели такую же утонченность, как осязание у слепых, и я, напр., прислушавшись, мог определить безошибочно, сидит ли в данную минуту жившая надо мной Вера Николаевна или лежит. Сидящий человек, как бы неподвижен он, ни был, непременно сделает изредка движение ногой, шорох которой по полу я уже легко улавливаю. Если же никакие звуки не доходили до меня, то я решал, что В. Н. либо лежит, либо ее нет дома.