Вторая картина начинается стихотворением "Зима. Что делать нам в деревне?"
Пушкин — пленник. Он сослан в Михайловское. Длится зима. Поэт затевает переписку с Бенкендорфом относительно своей поездки за границу. Одновременно он сочиняет "Бориса Годунова" — первую на Руси народную трагедию. Он понимает, что это детище таит в себе нечто взрывчатое. В 1825 году он пишет П. А. Вяземскому: "Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедией, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал: ай-да Пушкин, ай-да... Юродивый мой малый презабавный... Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!"
Сцену с юродивым я исполнял между письмами к Бенкендорфу и к Пущину, постепенно, шаг за шагом, развивая свою мысль и драматический конфликт, подсказанные биографией поэта. В этой картине я уподоблял Пушкина его юродивому: "Нет! Нет! Нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит".
На просьбу поэта разрешить выезд за границу Бенкендорф отвечает отказом. Николай I, прочитавши "Бориса Годунова", предлагает переделать трагедию в роман "наподобие Вальтер-Скотта".
Мне показалось, что Пушкин, возмущенный до глубины души предложением царя, отвечает стихотворением "Чернь":
"Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв".
Я считал, что здесь речь идет не об "искусстве для искусства", а о трагическом конфликте художника с окружающей его "светской чернью", и в первую очередь с царем. Вот почему я читал эти строки гневно, пламенно, протестующе, срывая с горла невидимую петлю (вскоре действительно затянувшуюся на декабристах) и потрясая кулаками. Пушкину душно в царской России, она его гнетет.
Я был влюблен в каждый звук и строчку поэта, мне не нужно было преодолевать, приподымать материал. Наоборот, мне следовало держать ухо востро: думать о том, как бы не уронить, не снизить его своим исполнением...
Если в те годы я еще не знал, какой длинный путь предстоит мне пройти по пушкинской дороге, — моя отправная точка зрения, во всяком случае, помогла найти ключ к исполнению. Я прежде всего ярко ощущал главного героя моей работы — личность поэта, трагические и полные творческой радости дни его жизни. Огромные пласты его души открывались передо мной, всюду я читал его чувства, мысли, намерения, его точку зрения на окружающий мир и общество.
Работу "Пушкин" я посвятил Вахтангову.
Я уже сказал, что мое время стояло передо мной на первом плане. Я исполняю стихи Пушкина и смотрю, как его стихи ложатся на первый план, то есть на мое время.
Не знаю почему, но так получается: замечают, как превосходно написал Пушкин "Осень", но не замечают, что он написал: я, Пушкин, очень люблю осень.
Как исполнителю, мне это было совершенно необходимо, без этого я бы не знал, как исполнять "Осень". У меня не было бы актерской задачи. Если я прочту "Осень" так: "Я, Пушкин, очень люблю осень", — это будет чрезвычайно интересно моей аудитории, ибо Пушкина любят. Все, что с ним связано, вызывает огромный интерес.
Пушкин — любимейшее детище нашего народа. К нему не угасло чувство огромной нежности. У нашего народа к Пушкину, я бы сказал, чувство материнской нежности. Я хотел, чтобы это чувство прошло сквозь всю мою работу.
Бывает, что откроешь книгу и не увлекают стихи, мимо проходишь, затем снова читаешь — и происходит чудо. Тогда учишь на память, ибо нельзя не знать наизусть. А это уже означает, что берешь на исполнение.
Приготовить даже одно лирическое стихотворение к исполнению бывает очень трудно. Трудно, ибо оно небольшое и оно неповторимо. Затем оно повествует, волнует, и, наконец, это зарисовка какого-то другого времени, которая прозвучит сегодня, — очень сложное явление!
Свободное копирование
