Литературная композиция "Ленин" - 1

Литературная композиция "Ленин"

 В тот год я жил все еще под обаянием поездки в Грозный. Я был в плену своего открытия. Я перечитывал "Коммунистический Манифест", "Что делать?" и вынашивал новую работу: "Ленин". Я играл в спектакле "Учитель Бубус". Я работал в театре, а в свободное от репетиций время изучал биографию Ленина.

 Я делал "Ленина" с огромным увлечением. Я жил на волне умной и торжественной мелодии: "История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов.

 Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче — угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к  другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов"[1].

 "Коммунистический Манифест" — мне тогда казалось, что именно я открыл это прекрасное произведение. Я был счастлив, что читаю его и что оно прозвучит в моем исполнении. Правда, я сомневался: можно ли, чтобы это звучало? Еще толпились в сознании старые мерки, столь довлеющие над актерами: не сложно ли? Дойдет ли? Увлечет ли этот могучий гул, органная звучность?

 Текст словно лился тяжелым расплавленным металлом, послушный благородному ритму, его-то и предстояло найти и воплотить в звуке. Я беру на себя смелость начертить графически текст "Манифеста Коммунистической партии" так, как я его строил исполнительски, для того чтобы наглядно показать ритмику и паузы.

 "История

 всех до сих пор существовавших обществ

 была историей

 борьбы классов.

 Свободный

 и раб,

 патриций

 и плебей,

 помещик

 и крепостной,

 мастер

 и подмастерье,

 короче — угнетающий

 и угнетаемый

 находились в вечном антагонизме друг к другу,

 вели непрерывную,

 то скрытую,

 то явную борьбу,

 всегда кончавшуюся революционным переустройством

 всего общественного здания

 или общей гибелью

 борющихся классов".

 Распределяя текст именно так, понимая значительность его содержания, я стремился раздвинуть до предела форму изложения, улавливая большие паузы между крупными понятиями: "свободный" пауза, "и раб" пауза, "патриций" пауза, "и плебей" пауза — и так далее. Паузы были необходимы, они-то и доносили содержание. Произнесенное слово — а в нем огромное понятие — должно дойти до уха слушателей, затем до сознания и остаться в нем "весомым", "зримым", как сказал Маяковский применительно к своим стихам.

 Как я уже говорил выше, в этот период произошло некоторое раздвоение моей личности. Дома, а иногда на московских бульварах я учил "Манифест", в театре же я готовил роль барона Файервари. На бульваре я решал: дойдет или не дойдет "Манифест"? Сумею ли я донести текст до слушателей? А в театре меня волновал свет рампы, волновала музыка Шопена и Листа. Как бы ни был оригинален спектакль, все же это был спектакль в театре, это была проторенная, проверенная веками дорога.

 То, что я задумал, было необычно, ново; что меня ожидало, я не знал. Не дерзко ли полагать, что артист может исполнять "Коммунистический Манифест"? Это ведь не стихи... Не зарвались ли вы, молодой человек? Я не был уверен, что такой серьезный текст будет слушать публика.

 В те времена я не находил ответа, не представлял себе, как будет принято на подмостках одно из величайших произведений человеческого ума. Но бросить работу я не мог. Меня вдохновляла к тому только что напечатанная поэма Маяковского: "Владимир Ильич Ленин". Многие страницы этой поэмы иллюстрируют "Манифест", в ней я словно находил подтверждение своему замыслу. Это и привело меня к мысли монтировать "Манифест" с поэмой Маяковского. Маяковского я взял, чтобы его стихи из поэмы "Ленин" создавали то, что я назвал бы потоком меж двух беретов. Прозу я ощущал как нечто массивное, как земной пласт, основу — и льющееся, стремительное биение стиха между этих пластов.

 Меня могут спросить: почему же я не остановился на поэме в ее чистом виде? Потому что "Манифест" меня поразил, увлек. Как же я мог оставить при себе эти гениальные страницы, не показать их моему народу? Я полагал, что не выполню гражданского долга советского артиста, если не сделаю то, что задумал, что я скупой рыцарь на сундуках золотого текста.

 Работа моя росла и ширилась. Я много читал, монтировал, менял редакции, много раз попадал в затруднительное положение, но оставить свой труд на полдороге не мог.

 Вторым не менее сильным моим увлечением была гениальная работа Владимира Ильича Ленина "Что делать?" — совершенно классическое произведение о задачах построения партии. Текст просился на язык. Я увлекся и чуть-чуть не выучил добрую половину.

 Этот труд в сопоставлении с "Манифестом" поражал меня горячей и страстной полемической речью, обращенной к противникам. Меня взволновала мысль Ленина, что революционер должен быть профессионалом, "мастером" своего дела. Разговор о создании партии и о путях к организации ее — вот этот раздел я и взял, на нем остановил свое внимание. Конечно, всю статью я взять не мог, но я ее полностью хорошо изучил.

 Была для меня в этих формулировках особая ценность личного порядка. Мне нравилось, как серьезно Владимир Ильич говорит о профессионализации, какое придает этому огромное значение. Я думал о своей профессии и мечтал достичь тех высот, о которых говорит Ленин. Надо и нам, актерам, вот так же работать над собой, воспитывать себя в духе времени, понимать нужное, необходимейшее народу, отвечать его запросам и стремлениям.

 Надо быть советским артистом, политически грамотным, чутким, серьезным, смелым, честным и большим мастером. К этому я стремился, этому научил меня Ленин. И если впоследствии меня и называли актером-трибуном, я обязан этим труду В. И. Ленина "Что делать?". Он сделался для меня документом огромного воспитательного значения, повлиял на мою дальнейшую судьбу, определил мой путь. С этих позиций я соразмерял все, что задумывал, к чему стремился, проверял свои творческие задачи.

 Я не подозревал в то время, что строю фундамент для всего моего дальнейшего пути и роста, что композиция "В. И. Ленин" станет одной из значительнейших моих работ... К весне 1925 года я работу закончил. Показал  же я ее в Ленинграде, когда выехал туда вместе с театром Мейерхольда на гастроли.

 "Так вот он какой север..." — думал я в ту ночь, когда за мокрым окном в сторону Москвы бежали тонкие березки, играя и кутаясь в туман. На вокзальной площади, подобно дворецкому северного города, нас встретил памятник Александру третьему. Конь его, словно застеснявшись всадника, склонил добродушную морду в низком поклоне. И с этой минуты, как вступили мы на торцовую мостовую изумительного города, он околдовал нас навсегда.

 Никто меня не встретил в этом городе. Никто меня не знал, и я никого не знал. Я был занят только в одном спектакле.

 Я не знал, что я покажу в Ленинграде свою новую работу. Я играл в театре, гулял по городу, восхищался набережными, рабочими окраинами, смотрел и думал: открыть свою тайну или еще рано? Может быть, я еще не готов к показу? Может быть, я заблуждаюсь? Может быть, спокойнее играть барона Файервари — прохвоста и авантюриста, взламывать несгораемый шкаф и получать спокойно свою зарплату?

 Но гулять по городу, где совершилась Великая Октябрьская революция, и молча носить в себе трехчасовую программу — программу, которую я не раз повторял на просторных набережных и великолепных площадях этого красивейшего города, — было почти физически больно.

 Мне захотелось самому раздвинуть занавес. И вот однажды так именно и произошло. Ноги сами занесли меня в одно из учреждений, где могли решить судьбу работы. Придя туда в конце рабочего дня, я невольно, сам того не желая, сделался настойчивым, требуя и умоляя послушать, невзирая на то, что приняли меня утомленные люди недоверчиво и с большой неохотой.

 Я раздвинул занавес в Политпросвете, в обычной комнате, в конце рабочего дня. Я был неизвестным и непрошенным гостем. Чтобы скорее отвязаться от странного посетителя, меня решили послушать с правом прекратить это занятие, как на экзамене. Усталые работники, недовольные тем, что их задерживает упрямый молодой человек, разрешили мне прочесть одну часть: "Посмотрим, мол, что такое вы нам принесли". Я начал. Я рискнул.

 Прочтя первую часть своей композиции, "Коммунистический Манифест", я увидел, что они все как-то по-особенному затихли и ждали продолжения, не останавливая меня. Не дожидаясь приглашения, я прочел "Что делать?". Лица оживились, глаза загорелись, и тут один из них произнес: "Это что-то совершенно необыкновенное, товарищи...". Все с изумлением переглянулись.

 "Разрешите продолжать?" — опросил я. "Да-да, если не устали, то пожалуйста". Я прочел всю работу от начала до конца. Вряд ли я смогу рассказать, что испытал в этот день. Буря восторгов, вопросов, похвал пронеслась в маленькой прокуренной комнатке, где я читал, где только что так настойчиво просил меня прослушать. Три часа тому назад я, никому не известный, не нужный, пришел сюда, а сейчас уже сидел между ними, не менее чем они взволнованный, очень нужный, найденный, необходимый, сидел и не мог прийти в себя от прекрасного чувства победы.

 Я унес с собой разные, очень лестные для меня слова, но по дороге половину забыл, ибо сам был не менее взволнован. Какой я был щенок, когда ушел из Политпросвета и по дороге забыл половину добрых слов.

 Как я не обратил в то время на них никакого внимания? Необходимо завести какой-нибудь особый чемодан или том для лестных слов. Они могут пригодиться в тяжелую минуту.

 Отсюда еще раз я начал свой путь публициста на советской эстраде.