Грозный
Я приехал по рекомендательному письму Ефима Филипповича Попова к его родственнику — рабочему Бондаренко. Других направлений у меня не было. Ефим Филиппович сообщал, что я очень неплохой его близкий родственник.
Поздно вечером мы въехали в город. Как в театре, горели яркие фонари между причудливыми трубами и серыми баками. Все вокруг попыхивало, вздыхало. Небо и земля потонули во мраке южной ночи, только на горизонте звездное море опрокинулось на землю и разлилось по холмам — то горели огни на нефтяных вышках. Нам сразу этот трепещущий ночной пейзаж пришелся по душе.
С вокзала я, как Чацкий с корабля на бал, попал в какой-то не то клуб, не то театр, где заканчивался концерт. Деваться было некуда, и я вышел на сцену. Я попросил разрешения выступить. Мне разрешили. У меня кроме рекомендательного письма Ефима Филипповича была справка, что я работаю в Высшей военно-химической школе в Москве руководителем литературного кружка. Я понравился публике и председателю Рабиса Леонидову. Он взял нас к себе и положил на полу.
Рано утром мы отправились в маленьком игрушечном поезде на нефтяные промыслы. Паровозик пыхтит, но послушно тащит маленькие вагончики между голых холмов, тех самых, что горели вчера вечером на горизонте.
С нами едут рабочие. "Вот здесь, — говорят они, — мы оставили наши старые лачуги нетронутыми, чтобы дети знали, как мы жили". И мы смотрим на страшные норы, черные и ветхие, среди унылого грязного поля. Но вот вагончики въехали в нарядный городок. Веселые домики тянутся в гору, им нет конца.
От домика к домику продвигаемся в глубину холмов, в чащу ажурных вышек. Мы глазеем, как зачарованные, на новый незнакомый пейзаж; нам кажется, что земля чуть-чуть дрожит от бурения. Одуряющий аромат нефти мы вдыхаем с жадностью щенят, у которых только что открылись глаза на мир. Нас все на этой земле восхищает.
Мы ходили около вышек, пахло нефтью. И здесь все чокало и попыхивало. Я ходил и думал, что, конечно, у меня нет, совершенно нет ни одной правильной вещи в репертуаре, что читать можно многое: будет нравиться. Но такого, чтобы до зарезу необходимо и нужно, — такого еще не было. Я уже понимал смутно, что мне нужно.
Я был в ту пору весь — напряжение, весь — внимание, весь — стремление угадать сущность задачи. Я был как бы под прессом огромного давления, волнующего меня, неумолимо влекущего к действию, к какому-то ослепительному поступку.
Прямого задания я не получал, но отлично его слышал. Я понимал, что задание существует, носится в воздухе, что наконец, я его вот-вот возьму в руку.
И, однако, оно так просто не далось.
Анализировать свое творчество — дело почти невозможное. Если бы меня спросили, что вы делали на протяжении четверти века, я ответил бы следующее: я заглядывал в будущий день, исходя из неотложных задач настоящего.
Я не хотел заслонять своим "я" мое время — оно стояло на первом плане, а я на втором исполнял свою партию. Этим я хочу сказать, что время требовало от нас открытий. Оно ставило перед нами неотложные задачи, решение которых требовало и от меня немедленного ответа в искусстве, то есть в той области, в которой я работаю. Так, например, оно потребовало от меня (я называю точно дату, это было в 1924 г.) создания нового жанра, который на известном этапе нес определенную службу, выполнял неотложные задачи.
Я остановлюсь и постараюсь подробно рассказать, что такое созданный мной жанр и почему я много лет не мог уйти от него.
Свободное копирование
