Стекольный завод

Стекольный завод

 Легче в рисунке, чем в слове, видится мне молодая пара, путешествующая по Северному Кавказу: он в летней форме красноармейца, она в костюме, напоминающем пионерский.

 В тот жаркий летний полдень, когда мы шли вдоль полотна железной дороги на стекольный завод, я на одно мгновение увидел нас со стороны — себя с рюкзаком за плечами, в котором были сложены самодельные декорации, а рядом мою спутницу. Моя рука лежит у нее на плече. Я шагаю по шпалам и играю сцену из "Леса". Мы приближаемся к заводу. Поднимая пыль, навстречу нам несутся мальчишки: блаженство, восхищение играет на их лицах.

 — Вы "Красные дьяволята"? Вы "Красные дьяволята"? — несется со всех сторон.

 Нам очень жаль их разочаровывать.

 — Да, дьяволята.

 Это их вполне устраивает, и они исчезают. Можно не сомневаться, что вечер будет организован. Раньше, чем скроется солнце, они разнесут весть по всем направлениям. Так началась наша первая "гастрольная поездка" по Северному Кавказу.

 Мы пришли в клуб. И здесь нас спросили: "Вы "Красные дьяволята""? Тогда я ответил, что это сплетня. "Ну и хорошо, — ответили нам. — Картину-то мы много раз вертели, хочется новенького. До вечера — часа два, сходите пока к нам на завод, если интересуетесь".

 И вот мы на заводе. Нам показывают, как делаются бутылки. Мы стоим в стороне, в тени, в сумраке цеха. Перед нами круглая печь с жаркими глазками. Там — расплавленное стекло. Рабочий у станка опускает в огненную лаву трубку, и через мгновенье на кончике трубки горит жидкое стекло. Он работает, вращая в воздухе палочку с огненным цветком. Палочка попадает к следующему рабочему, он опускает ее на жаровню, и через мгновенье она попадает в третьи руки — к выдувальщику. Он бросает палочку вниз, в форму, и выдувает бутылку. Вся группа рабочих вокруг печи, как на сценической площадке, подумал я, похоже на спектакль Театра Революции.

 Справа широкий квадрат открытых ворот — залитое солнцем пятно. Там обнаженная зноем степь, там кутерьма из человеческих тел: футбольный мяч летит в небо, виснет и падает. Длинноногие юноши бросаются к нему. Я наблюдаю полеты мяча и палочки с раскаленным стеклом. Вот это сочетание ритма летящих палочек и мяча в небо запомнилось мне навсегда.

 Наступил вечер. Спала жара. В местный клуб собирались ребята, старики, взрослые. Мы сидели тут же на скамеечке и наблюдали нашу публику. Было чуть тревожно. Я молчал и думал, моя спутница не мешала мне, она знала, о чем...

 "Моцарта и Сальери" или "Гаврилиаду"? "Графа Нулина" или сцену из "Бориса" с Юродивым? Маяковского — "Войну и мир" или "150 миллионов" и "Левый марш"? Стихи Каменского или есенинского "Пугачева"? А может быть, поэтов, написавших на смерть Ленина?.. Не было случая, чтобы незадолго до начала мы не вносили в программы изменений.

 Моя спутница посмотрела на меня.

 — Ты сейчас спросишь, — сказала она, — а не начать ли так?..

 — А не начать ли так? — сказал я.

 Эти первые встречи с рабочей аудиторией, если не считать 1919 — 1920 годов, времен агитпоездов, можно рассматривать как своеобразную школу для меня.

 Концерты тех лет можно назвать пробой пера. Я слушал и слушал свою аудиторию, что означало: слушая вас, я ищу свой путь.

 И вскоре я действительно нашел его.

 Вечером после концерта наши зрители уходят сразу на завод в третью смену. Мы ночуем в чистой комнате работницы, за ситцевым пологом, а утром навсегда покидаем стекольный завод.