Заметки до востребования - 207

 Опубликовано 5 марта 2018 года. Отрывок 207

 Творить жизнь здесь и сейчас - это и есть джазовое мышление в педагогике. Для одних неизвестность - это страх, для других - праздник, главное и непременное условие жизни как творчества. С известным имеет дело исполнитель, автор - творит. Черная накипь подозрений всегда покрывает творящих здесь и сейчас. То в некомпетентности, то в извращенности, то в чём-нибудь ещё, но на деле это тот же обыкновенный страх неизвестного, когда окружающим неизвестны заранее не только результаты такого жизнетворчества, не только его содержание и способы, но и сам творец, сам композитор, не представивший никому заранее своего творения в виде нотного листа для согласия или отрицания и тем нарушивший удобный и привычный ход вещей. Ущербность любых планов творческого процесса якобы должна окупаться его предсказуемостью и утвержденной компетентными органами и людьми предсказуемости.

 - Как ты воспитываешь? - спросила Алёна.

 - Я пишу их, как песни, и смотрю, как сны, - ответил я шутливо, но она услышала меня всерьез и сказала:

 - Ты их просто любишь.

 - Просто? - удивился я.

 - Воспитывать не просто, - сказала Алена. - А любить - просто.

 - Разве это не одно и то же? - удивился я, и Алена взяла меня за руку:

 - Ты настоящий. Я так и думала.

 Дни напролет мы бродили с ней среди лесов, ручьев и дольменов, там, где были спроектированы будущие строения затеянной Детским фондом стационарной Тропы - Центра Восстановления и развития Личности.

 Несколько недель назад мне попалась на глаза газетная заметка о том, как ссыльная женщина во глубине Валдайских гор, давно мне милых, была изгнана из коррекционного интерната, где она работала - за человеческое отношение к детям. Такие интернаты давно питали своими соками ГУЛАГ, их много в стране - почти все. Женщина ушла в дальнюю пустую деревню, в маленький домик на краю. Утром вокруг домика стояло несколько десятков детей - они ушли из интерната вслед за ней. Так появилась "Территория милосердия "Любутка"" по имени протекавшей там речки.

 Сам себе удивляясь, я вдруг тут же написал письмо, хотя никогда раньше не писал "Здравствуй, дорогая редакция". Письмо дошло.

 Мы с Волчиком и Дашкой в это время жили в самом первом и единственном пока домике ЦВИРЛа - на левом берегу правого притока Пшенахо возле Третьей роты - места, где когда-то во времена войны с горцами располагалась армейская часть. Ребятишкам исполнилось по 12 лет, и у каждого были причины на время уйти из социума, чтобы вернуться в него с новыми внутренними установками. Это была наша "территория милосердия", где нам очень не хватало мудрой и доброй мамы, а парящие в воздухе строения Центра уже покорили всех в проекте и макете и готовы были материализоваться здесь - на местности.

 Алена появилась на дорожке к дому поздним утром - она в одиночку преодолела путь до нижнего затерянного в горах мира, и я сразу понял, что это - она. От неожиданности я сел на ступеньку крыльца и стал молча смотреть на неё. Она подошла близко и молча осмотрела меня слева, справа и заглянула в глаза.

 - Ну да, - сказала она. - Кажется, я нашла.

 - Я знал, что ты когда-нибудь придешь, - сказал я.

 От ручья поднялись к нам Волчик с Дашей, и мы вчетвером вошли в дом, будто жили тут всегда вчетвером или больше. За питьём чая я несколько раз зачарованно немел - они были такие красивые все трое, что захватывало дух и всё остальное не имело никакого значения, - только эта красота была в мире, и только она.

 Мы прожили там вчетвером целую вечность, после чего Алена поспешила к своим интернатским, но Праздник Понимания уже состоялся, и никто не мог его зачеркнуть или отменить.

 - Как он вас тут воспитывает? - спросила Алена у Волчика и Даши. - Не больно?

 Дашка заулыбалась шутке, а Волчик сказал:

 - Никак.

 - Мы тут сами воспитываемся, когда хотим, - разъяснила Дашка.

 - А когда не хотите? - спросила Алёна. Дашка пожала плечами, а Волчик углубился в размешивание сахара в кружке, будто это была серьезная технологическая операция.

 - У меня здесь под полом есть большая дубина, - сказал я. - С гвоздями.

 Дашка задумалась, а заулыбался теперь Волчик.

 - У неё четыре лапы и пушистый хвост, - сказал Волчик.

 - Не смей обзываться на собаку, - возмутился я. - Она не может тебе ответить.

 Алене было хорошо с нами. Она вошла в "мы", как вернувшийся после долгого отсутствия родной и близкий член семьи. Нам было хорошо с Алёной, потому что с ней было хорошо всем, кроме тех, которые велят, дураков и дураков, которые велят.

 - Алена, у Дашки начались первые ежемесячные приключения. Пожалуйста, поговори с ней об этом, мы с Вовкой мужики, у тебя лучше получится, - попросил я.

 Потом мы с Вовкой ушли за дровами, а когда вернулись, застали наших дам в обнимку возле печки. Дашка светилась.

 - Айга на тётю Алёну не гавкает, - сказал Волчик, когда мы пошли за вторыми вязанками дров. - С первого раза ни разу.

 - Айга - не дура, чтобы своих облаивать, - сказал я, и Волчик с удовольствием согласился, что Айга не дура и что женские дела бывают серьёзнее, чем девчачьи.

 Железная маленькая, но очень ладная печурка пыхтела в домике на нашем Южном Базовом. У этой печурки была даже настоящая маленькая духовка и бак для базы водяного отопления (или парового) на полтора литра воды, но трубы по комнате мы проводить не стали - в наших краях не бывает больших и долгих морозов. Алена оставила в комнате с печкой какую-то музыку. Музыка звучала, когда мы собирались втроём - Дашка, Волчик и я, а поверх того могло быть сколько угодно народу. Мне кажется, что это была виолончель пополам с фортепьяно. Спокойная мелодия, сквозь которую рельефно слышно тиканье ходиков на стене.

 - А у меня тоже такое будет? - спросил Волчик, когда мы второй раз возвращались с дровами.

 - Какое? - не понял я.

 - Ну, как у них это... каждый месяц.

 - Нет, сказал я твердо. - У нас этого не бывает.

 - Это хорошо, - сказал Волчик.

 - Нам повезло, - подтвердил я. - Взрослей спокойно и не дергай всё, что растет, - напутствовал я. Волчик угукнул, и с этого вечера в его отношении в Дарье появилась защитническая офицерская нотка. Ничего демонстративного в этом не было, только отношение его к девочке стало мягче, он выглядел более внимательным, предупредительным и заботливым.

 В Москве Алена представила меня Сергею Адамовичу Ковалеву, который тогда занимался правами человека, и вскоре мы с Аленой и одной замечательной Светланой выполнили сравнительные исследования микросоциума в детских домах, в армии и пенитенциарных учреждениях. Доложили на конференции, до этого не слышав друг друга. Всё оказалось как под кальку - по законам ГУЛАГа и криминального общества. Законы эти были зеркальными и работали в одинаковой степени и на тех, кто сидит, и на тех, кто охраняет. В армии, которая могла дать более мягкий результат, царила тогда дедовщина и произвол. Детдомовский ребенок, прошедший армию, самым естественным образом был расположен к попаданию в тюрьму, а интернаты в массе были еще хуже, чем детские дома, - в "инкубаторах" не было ничего своего, включая себя самого, - только казённое. Мы много думали над выходом из этой накатанной колеи, где три сливались в одну и продолжали друг друга, да еще отсидевшие, возвращаясь в города и посёлки, начинали выстраивать там социум на свой лад.

 Мы наработали подходы к решению проблемы и понятия необходимых действий и инструментов. Тогда еще живы были общественные ячейки пост-интернатной реабилитации и социализации, которые полностью уничтожил тотально-репрессивный подход к тому, что беспокоило начальство и всякое руководство, - для вдумчивого гуманистического решения проблем стало не хватать воздуха - в нём появлялся запах пороха и застоя.

 Песни и сны вольной педагогики сменились тяжким коматозным забытьём, а то, что раньше представлялось проблемами, становилось в ряд привычной обыденности - болевой порог общества явно менялся и - явно не в интересах детей. Такое тотальное равнодушие не приходит само - его надо воспитать. Какое уж там жизнетворчество, какое уж там "мышление в педагогике".

 Волчик погиб в аварии в 91-м. Дашка так и не смогла выбраться из своего Болшевского подросткового болота и погибла от передоза, пока мы руками и ногами отбивались от очередного наезда на Тропу всяких фохтов и яржомбеков.

 Потом ушла из жизни Алена - Елена Давыдовна Арманд, человечище всех человеков.

 Когда я говорю, что мне всю жизнь не было с кем поговорить - не верьте мне. Я и до сих пор часто говорю с Алёной, а то и просто молчим вместе, как оно бывало. Надежды восьмидесятых не погибли, они лежат семенами под холодным спудом забот по всяческому выживанию: когда вас лупят по всем фронтам, вряд ли вы займетесь написанием сонаты или подковыванием блохи - у вас другие заботы.

 Поздней осенью 91-го Алена приехала в Ленинград, уже Санкт-Петербург, где я лежал после аварии, поводя глазами и шевеля кистью правой руки. Её пустили ко мне в нейрохирургию, но я был хорош и видел только хорошо знакомое когда-то ясное и грустное лицо. Она постояла надо мной и сказала:

 - Вставай. В стране полно беспризорных. Ты нужен. Есть работа. Вставай.

 И ушла.

 Потом мне принесли красный батарейный приемник и поставили на тумбочку возле моей головы. Он был включен, но два или три дня я ничего не слышал и только потом вдруг различил слова: "В городе, по данным социологической службы, несколько сотен тысяч беспризорных детей. В выходные, возможно, их количество еще больше".

 Фраза зацепилась, я стал садиться на кровати, а вскоре действительно встал и сделал несколько шагов по коридору, отбросив предложенные мне костыли.

 Джаз родился на помойке и стал музыкой толстых, а свободное творчество на войне приветствуется крайне редко. Книжка "Джазовое мышление в педагогике" пригодится только в послевоенное время, даже если я успею написать ее сейчас.

 Конечно, я постараюсь, я обещал Алёне, что напишу такую книгу. Какая-то часть этих будущих текстов проскакивает в "Заметках" (или Записках), но в книге должна быть речь не о том, как правильно и красиво сыграть человека, а о том, как он мог бы исполнить себя сам, автор-исполнитель своей собственной судьбы.

 Как Алена Арманд.

 (2017)

 (с) Юрий Устинов