Заметки до востребования - 65

Опубликовано 28 сентября 2017 года. Отрывок 65

 Когда Гаденыш в чем-нибудь сомневался, он морщил нос. Морщилась при этом только левая ноздря и левая половина верхней губы. Это не было гримасой, это было в прямом смысле выражение лица. К тому же это было очень смешно. Многие пытались повторить, но у других получалась гримаска, а у Коряжки - выражение лица. У девочки, спросившей в Перловке про фарфор, были отпугивающие маслянистые глаза и почти никакой мимики. У Андрюшки глаза были чистые, резко видимые, взгляд его иногда был шершавым, но речь и поведение - никогда. Я помню, как подумал тогда: "Если шахи делают таких внуков, то - фиг с ним - пусть у них будет гарем". Честный в любом своем лукавстве, не защищенный от мира ни лицемерием, ни мимикрией, ни социальным аутизмом, этот человек меня многому научил, ничему не уча. Бабушка его была вполне европейской внешности, ничего персидского я в ней не находил, кроме своеобразия ее русской речи.

 - В "дарах" очень дорого, - восхищенно говорила она, когда я приносил клюкву в сахаре, и цокала языком.

 Сейчас одна моя давняя подруга живет в Перловке. Я никогда не был у нее, и мне кажется, что живет она в Андрюшкином домике. Потому что в ее песне есть:

 "... По миру бродят псы

 Потерянных хозяев"...

 Пес - это я. Коряжка - потерянный хозяин. Потерянных много, но псы не умеют их зачеркивать, таково устройство псов. Оно абсолютно не предусматривает самой возможности изменений отношения к человеку. При любых обстоятельствах. Они заключались в том, что Коряжка почти примирил меня с потерей сына. Оставалось только взять его мамку в жены, наваять еще пару Коряжек, но грянул 1979-й, московская Олимпиада надвигалась, и моё "литерное" дело уже стартовало. У меня впереди были спецподвалы Столбовой, у Андрюхи - Спас-Угол. Приехав первый раз на свидание со мной, Гаденыш назвался моим сыном.

 - У него сын другого возраста, - сказал пропускала, готовясь не пустить Андрюшку ко мне.

 - Я побочный, - быстро сообразил Андрюшка. - Пустите меня к папе.

 Через несколько минут допрашивали меня:

 - У вас есть еще сын, кроме того, который записан в паспорте?

 - У меня их много, - почти автоматически ответил я.

 Встретились мы так, как и полагается самой близкой родне.

 Валя Алексеева, глуховатая особистка с большого космического предприятия, прицелившаяся в меня пару лет назад, приезжала и шипела мне:

 - Слуш-шай, у меня оч-чень большие связ-зи. Как только мы с тобой распиш-шемся, на следующий день ты будешь жить у меня дома, а Андрюш-шку мы усыновим вмес-сте с тобой. Только скажи "да", и будешь с Андрюш-шкой и со мной!

 Я рассказал про это настойчивое предложение Валентины Гаденышу при первой же встрече.

 - Ты что, с ума сошел? - спросил он и сморщил нос. - Она хуже моей матери. Лучше уж я сюда к тебе поезжу. Что они с тобой делают?

 - Накалывали всякой дрянью, но я у себя под контролем. Теперь переложили к двери в седьмое отделение, там электрошоковая установка, на неё очередь.

 - Хотят, чтобы забыл себя?

 - Наверное.

 - А ты напиши себе письмо. Напиши себе, потерявшему себя.

 - Себе - не могу.

 - Ну, мне напиши, - сказал Коряжка.

 Так появилось "Рондо для Коряжки", три толстые тетрадки в клетку, исписанные мелким почерком. Вынести из психушки удалось только одну, первую.

 Вот тебе, Коряжка, еще одно Рондо. Из седьмого отделения люди возвращались с пустыми, потерянными глазами, внятная вертикальная морщина страдальчески обогащала их лоб, они почти или очень долго не разговаривали ни с кем. На свидание с родными их не пускали. Один из них, Юра Кунин, сказал, не моргая и не отрываясь глядя мне в глаза:

 - Никогда не надо туда.

 Меня держали у входа в седьмое два с половиной месяца, но в электрошоковую так и не повезли. Заменили какой-то химической дрянью, не помню как называется. После нее долго дрожат зрачки, "тикают" в горизонтальном напряжении, подавлена не только свобода выбора (любого), но и сам факт такой возможности. Полгода после освобождения выводил эту дрянь зеленым плиточным чаем. Только он её и выводит. Он много чего выводит, включая стронций-90, аминазины, сульфазины и прочее. Зовется "Зеленый плиточный кирпичный", или "калмыцкий". Делала его только одна чайная фабрика СССР, в городе Зугдиди, это Грузия.

 Думаю, что реставраторы СССР должны заодно позаботиться и о восстановлении советского чайного производства, и о радиоприемниках с нормальным диапазоном коротких волн. "В эфире - Свобода", скажет нам динамик голосом Мелани Бачиной. Это будет живой голос, а не его цифровая интернет-копия. У Свободы обязательно должен быть хоть один живой голос, мерцающий от ионосферного фидинга, бегущий среди накалов и анодов теплых радиоламп. Он станет опорой, собеседником, не грозящим раствориться в трескучей попсе тассовок.

 Коротковолновый эфир полон призвуков и подзвуков. Мы с Гаденышем любили крутить приемники на коротких волнах. У меня тогда был один из редкостных "ВЭФов", огромный из красного дерева, от 16 метров в растянутых диапазонах. Его венчали внутри громоздкий динамик с подмагничиванием, который весил в два раза больше, чем весь остальной приемник. Катушка подмагничивания прекрасно раскачивала в диффузоре весь частотный диапазон, особенно низкие, до инфразвука. Все звуки были рельефны, выпуклы и вогнуты, несли на себе черты всех благородных древесин и металлов и дополнялись бархатом и парчой средних частот.

 Приемник был чувствителен и избирателен, на нем было заметно, что "глушилки" чуть отстроены от частот искомых станций. Именно на этом агрегате я впервые услышал: "Говорит радиостанция "Освобождение!"

 Кто-то давно оторвал его название с матерчатого декора, закрывавшего динамик. Это произошло еще до того, как приемник стал моей собственностью.

 Низкие его частоты, повторю, были особенно хороши: контрабас попадал звучать туда, где ему и положено - в позвоночный столб.

 Ночью зеленая подсветка его глазка, показывавшего точность настройки, перемигивалась с любой темнотой, делая ее доброй, отдохновенной. Гаденыш первый раз услышал "5/4" Дэйва Брубека и Пола Дэзмонда, ржал удивленно, сморщил нос и танцевал, танцевал. Его танец был всегда почти незаметен, но танцевал он всем телом, от макушки до хвоста, каждой клеткой. Он вообще - жил танцуя, а уж музыку слушал - дай Бог каждому такое счастье. Всем своим существом, всей своей Вселенной, легко, звонко, упруго, заразительно. Босановы кружили ему голову, и он блаженно, со счастливым визгом падал в их протяженную пятую долю. Часами мог слушать мои побрякушки на клавишах, но сам брался только за гитару, становясь при этом серьезным и обреченным на мучения, но брался сам, никто его не просил и не заставлял. Когда он сильно был разочарован собой, возвращались к нему на время маслянистые глаза перловской фарфоровой девочки, это были его вынужденные глаза, надо было немножко передохнуть, и опять глаза становились настоящими -

 "И кузнечики на майке

 Скачут, будто по лужайке,

 И шмели ко мне летят,

 Будто мёд найти хотят...".

 Это Морис Карем, перевод Валентина Берестова, с которым мы договорились уже о встрече, но встретиться так и не смогли.

 Великие "поэты второго ряда" не писали ничего эпохального, не использовали монументальных образов и понятий, они просто жили в стихах; возьмите сборник Арсения Тарковского или стихи Виталия Калашникова - все просто, но это простота кода жизни.

 Искомое слово близко и к коду, и к стереотипу. Гаденыш жил в этом слове целиком, без излишков или изъятий. Ничего не торчало наружу, и не было никаких пустот.

 Пишу, вью свои мемуаровые ленточки, вместо того, чтоб работать: писанина не моя стихия, это чужое для меня занятие, лучше бы поработать, читай - пожить, а не выдавливать строчки как тюбик из памяти. Но я точно знаю, что ты это прочтешь и точно знаю, что между нами сейчас - только это.

 Да, именно ты, я к тебе обращаюсь. Ты - мультиличность, отягощенная тотальной одаренностью, и ты не знаешь как себя применить, а я рассказываю тебе как это можно сделать. Давай, вперед, дальше.

 Такой серебряный рассвет

 Приходит в первую весну,

 Что все движения планет

 Воспринимаются на слух.

 (2015-2017)

  (с) Юрий Устинов