Где радость, тут и печаль -- дело обыкновенное. Вслед за столь приятными вестями, увиделся я с сестрой, жены моей, той несчастной, которая из дома моего некогда в Пензе вышла замуж за Алферова и попала в купечество. Она провожала мужа в Петербург. Свидание сие нанесло мне много прискорбностей. Я вспомнил все прошедшее и впал снова в уныние. Когда бы она счастлива была, я бы с ней оплакал Евгению, но в самых слезах нашел бы некоторую и сладость, деля напоминании мои с ближайшим к ней человеком, но Надежда Сергеевна бедственную терпела участь. Муж ее не любил, презирал и из одного уничижения возил ее за собою. Сколько она того ни скрывала, не мог я не приметить всех ее несчастий. Они подействовали на ее душу и здоровье. Сильная чахотка угрожала уже ей общею с сестрою участью. Несколько часов позволил ее деспот провести ей со мной, и мы провели их не в отрадах сердечных. Прощаясь с нею, я прощался навсегда. Она сама то чувствовала. По счастью, не оставляла сирот после себя. Как небо умеет ставить на пути жизни то приятные, то несносные случаи! Инде рвешь цветы, в другом месте ступишь на крапиву, и всегда почти то и другое нечаянно. Несмотря на это, сколько мы сами приготовляем себе без нужды минут неприятных.
Например: вздумалось мне добровольно выдержать нешуточную пытку. Приехал в Владимир некто Филадельфи, известный художник в лепном искусстве. Он взялся с меня вылить бюст. Что могло быть ближе к натуре и похоже? Я решился, день назначен, и является иноземец с женою и располагается в моем кабинете. Я жил в той самой комнате, где скончалась княгиня. На самом том месте, где дух ее расстался с телом, у меня был сделан вместо памятника камин, и беспрестанный в нем огонь курился, как жертва пред ней в моем и ее прежнем жилище. Тут Филадельфи растворил свой состав в корыте. Жена его мешала алебастр, а Венц, боясь одного меня с ними оставить при таком испытании, ожидал новой моей рожи нетерпеливо. Сел я в те самые кресла, на коих издыхала Евгения. Обвязали меня с ног до головы полотнами, оставили ненадолго одно лицо в свободе, и я принимал уже вид непогребенного мертвеца. Алебастр поспел. Филадельфи, не употребя со мной той осторожности, в подобных случаях необходимой, чтоб дать мне соломинку, в которую мог бы носом или ртом принимать в себя воздух, начал кидать на меня глыбы теплого своего состава, как лепщик мечет на стену известку. Чувствовать живучи, что ты покрываешься землей и что она на тебе стынет, чрезвычайно тяжело. Я это испытал тогда в полной мере, но все еще я переводил дух и мог терпеть опыт, коему подвергал себя не насильно. Уже замазаны были уши, и я перестал слышать, закрылись глаза, и я ослеп, сжимался рот, и я не мог произносить слова. Наконец, сомкнулись ноздри, и я терял животворную силу воздуха. Тут я точно как умирал. Начался стон, затрепетали ноги, я стал биться и изнывать. Филадельфи ускорил перерезать маску на челе, личина с меня свалилась, и легкие снова жизнь восприяли. Через полчаса я уж был в новом виде, похож совершеннейшим образом, похож сам на себя, словом, весь я в алебастровой кукле. Ни одна натуральная черта не пропала, все вышли на гипсовом теле. Филадельфи долго ее отделывал и выправлял в доме у себя, и, когда приделаны были руки, подобраны волосы, сходные с моими, вставлены финифтные глаза одного цвета с натуральными, когда голова наставлена была на деревянное туловище, одетое в мундир и посажен был истукан за стол письменный с пером в руках, многие так в сходстве ошибались, что принимали куклу за меня самого и, входя в кабинет, кланялись ей, вытягивались, ждали вопроса, как от живого. Как искуснее потрафить? Женщины многие боялись, как привидения. Увы! Печали и старость начинали и настоящего меня делать страшным. Эта шутка стоила мне сто рублей, но, право, я бы не взял десяти раз столько, чтоб еще такие минуты ощутить. Жить без воздуха нет средства, лишаться его постепенно -- совершенная мука. Без такого сильного опыта я бы только рассуждал об этом, но я чувствовал, что такое, и по этой минуте сужу о той, которая оригиналы наши прячет навсегда в землю. Могу подлинно сказать, что я умирал в тех самых креслах, в которых умерла Евгения. По времени куклу эту я отдал гимназии владимирской вместе с домом, когда он поступил в ее ведомство. Ее там обломали, разбили, ободрали, испортили, и где она теперь, когда пишу об ней, не знаю. И сам я скоро, равно сему скудельному подобию, исчезну. Всему свое время.
Свободное копирование
