Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни - 398

 Осенью загорелась война[1]. Наполеон вызвал Александра, и он обнажил меч свой. Воспламенилась кровь вождей российских. Полетели солдаты на границы. Уехал император в Брест[2]. Но все сии быстрые движении наших войск не останавливали ходу у гражданской машины. Министр, Сперанский и начальник отделения Серебряков, все ко мне писали и, уведомляя о полученных от посла рапортах, сулили мне монаршее благоволение. Граф Кочубей писал, что он препроводил все рапорты графа Головкина в армию к государю и надеется, что я не останусь без награждения за мои труды по службе. Письмо его наполнено было доказательств его ко мне особенного внимания, и очевидно было из него, что он сам радовался случаю мне оказать свое доброхотство. Сперанский, обращался к другому предмету, обнадеживал меня, что вице-губернатор переведен будет в другую губернию, и я от него успокоен буду. Серебряков, будучи открытее тех двух, и по месту не в одинакой с ними необходимости таить, что уже было почти сделано, поздравлял меня предварительно с прибавкой столовых денег. Награждения сии входили в обычай, а в отношении ко мне оно согласовалось с теми просьбами, которые я в бытность мою в Петербурге лично приносил министру. Не надобно дивиться, что война самая жаркая и притом, к несчастию, неудачная не препятствовала течению дел статских. Министр полную имел доверенность монаршую. Докладчики, сопутствующие государю, представляли ему только готовые бумаги, кои он подписывал, и потом они обращались к министру. Таким точно образом, когда граф Головкин из Казани послал ко двору свои рапорты о произведенной им ревизии в губерниях Владимирской, Нижегородской и Казанской и похвалял все то, что представилось взору его в управляемой мною, граф Кочубей заготовить приказал рескрипты на имя каждого из нас, трех губернаторов, и при выписках из донесений посла отправил в армию. Государь там их прочел, опробовал, подписал и выпустил, а министр, заранее по мере доверенности к нему зная, что все это получит предназначенный им успех, из особенного благорасположения ко мне, но с сохранением самой строгой скромности насчет награждения давал письмом своим чувствовать, что он в толику смутную пору, занимая государя похвалою моего служения, не непризнателен и сам к трудам моим. Доброе слово было для меня всегда выше всякой награды.