В Петербурге еще при мне снаряжалось огромное в Китай посольство, и назначен был уже послом граф Головкин, действительный тайный советник, сенатор, двора обер-церемонимейстер. При отъезде его повеление воспоследовало, чтоб он произвел ревизию всем губерниям, за Москвой к Сибири лежащим. Под сей осмотр подходила и Владимирская. Извещен быв предварительно о сем от министра и от самого графа, я приготовился к отчету и собрал по всем местам нужные о делах ведомости. За несколько времени до посла проезжал старший из свиты его чиновник граф Потоцкий, тайный советник и сенатор, особа глубокого учения и объездившая весь свет. Он из одного любопытства, дабы видеть Пекин, присоединился к посольству. Оно было пышно и соответствовало в приготовлениях своих необыкновенности предприятия. Потоцкий проехал город не останавливаясь, но, встретясь со мною на пути, как я ехал из Мурома домой, остановился, я также, и в наших экипажах мы на скору руку ознакомились. Я прежде его не знал. Он показался мне учтив, приветлив, но угрюм и, от упражнений постоянных в изыскании древностей, отливал какую-то мрачную тень на разговор всякого рода. За ним предшествовали скоро послу тяжкие обозы, нагруженные дарами от нашего двора китайскому царю. При каждом транспорте ехали разные чиновники. Провоз сей требовал больших осторожностей, ибо много везли стекла, фарфору, зеркал и разных ломких драгоценностей, кои прихоть в больших городах так искусно родит, а суета так часто в пыль паки превращает. Наконец, среди лета и жаров приехал граф Головкин в Владимир. С ним налетело молодых придворных множество: князья, графы и барчинки. Кто был кавалер, кто советник посольства; но для ревизии граф имел при себе особый штат гражданских чинов, кои управляли его письмоводством по сему особенному поручению. Граф, приняв от меня рапорты и ведомости, посвятил на ревизию три дни и каждое утро ревизовал присутственные места лично, входил во все подробности, расспрашивал меня не о исходящих одних, не о настольных и прочих канцелярских обрядах, которые входят в обязанность низших служителей, но в продолжительных разговорах требовал от меня сведений о нуждах губернии, о состоянии жителей, о домоводстве поселян, о их промыслах, торговле, о купеческих изворотах, судоходстве и положении лесов, входил прилежнейшим образом в исследовании, за что, давно ли и как содержался каждый колодник, разбирал уголовные суды и вникал теоретически в их настоящую обязанность. На все это он выслушивал мои замечании и, когда находил их основательными, изъявлял мне особенную благосклонность. Все имели к нему свободный доступ с жалобами. На меня не было подано ни одной, заслуживающей внимания, и сие паче всего расположило графа в мою пользу. Я его знал и прежде, но знатность, чины, богатство, все его так от меня отдаляло, что я с ним никогда не имел знакомства, и тем лестнее для меня была всякая его похвала. Известно было ему о нашей распре с вице-губернатором. Я в Петербурге громко кричал о ней, и министр поручил ему рассмотреть начала наших раздоров. Он скоро узнал на месте и поведение, и дела г. Колокольцова и отдал мне полную справедливость, признательно сказав, что он места своего не стоит. Граф обещал нас развести, чего одного я и желал. Трудно жить и дело делать с человеком завязчивым и неугомонным. Таков был настоящий вице-губернатор. Окончив ревизию, граф изъявил мне полное свое удовольствие, и я никогда не отрекусь сказать, что, с хорошими правилами служа, отменно лестно быть под отчетом у такого благородного и рассудительного мужа, каков был граф Головкин. Ревизия губернии никогда не состоит, по мнению моему, в том только, чтоб сверять номера входящих и исходящих книг или привязки делать к одной форме, которая не составляет гражданской опытной службы. В этом смысле и копиист иногда, поседевший в приказной комнате, больше научен министра. Нет! Ревизия требует ума, сметливости, познаний. Главная ее цель в том, чтоб удостовериться, разумеют ли поставленные чины свое дело, понятны ли им их обязанности, как они об них рассуждают, как поступают с подверженными их суду, щадят ли человека и соразмеряют ли наказании с виною. Многие пучат глаза и на самую простую ошибку, никому не вредную, и не видят или жмурятся, когда явный плут сыплет как бисер перед ними кучу указов на память, и думают, что тут бездна премудрости. Ябеда не есть правосудие, и крючкотворство не есть правоведение. Сии две вещи требуют большого различия. Граф глядел на ошибку без сердца, выговаривал, исправлял, но сердился за одно нечестие и, где примечал его, не уважал там ни чином, ни лицом. Вот прямая ревизия! Счастлива была бы Россия, если б все те, коим доверяются такие труды, были подобны в намерениях и поступках своих графу Головкину. Я остановлюсь здесь, ибо и то, что я сказал уже, боюсь, чтоб не вменили мне в лесть, потому что он был мне после осмотра губернии истинный благодетель.
Служба не отнимала места у веселостей. Все утро проходило в трудах, а днем предлагались графу разные забавы, от которых он не уклонялся, и во время их переставал быть ревизор, а являлся приятным царедворцем. Совместны были шутки остроумные, свободные разговоры и ученые прении. Молодежь, его сопровождавшая, любила плясать, и у нас славный был бал в воксале. Посол со всей свитой у меня обедал, ужинал и был на домашнем бале, до которого дочь моя сыграла с секретарем моим в двух лицах французскую комедию. Она имела полный успех. Название ее "Défiance et malice". По отъезде графа отсюда, я более жалел о том, нежели радовался. Никогда не тяжело действовать под взорами человека благоразумного и справедливого. Всякий поступок имеет свидетеля, который ценит его. Итак, с душевною признательностию провожал я графа Головкина и буду помнить во всю жизнь мою приятности его пребывания в Владимире.
Свободное копирование
