По приезде моем явился я тотчас к министру, который, приняв меня наилучшим образом, позволил несколько раз с собою видеться наедине и говорить о делах службы. Граф Кочубей заслуживает как государственный человек наилучшие похвалы. Холодная его учтивость с подчиненными, удаляя, что мы просто называем, панибратство между им и теми, не имела, однако, той суровости, которая свойственна одному надменному вельможе. Он не обнимался с подчиненными и не шутил с ними, как, например, князь Лопухин, но почитал звание каждого, отдавал всякому должное, вникал в представлении словесные, уважал письменные, выслушивал терпеливо возражении. Ему можно было без страха противуречить, с ним беседа была не пуста и не бесполезна. Он разбирал дело. После всякого с ним разговора я выходил от него совершенно доволен и разрешен во всем. Одобрение его уже была награда. Он не любил за все про все выпрашивать подчиненным чины и ленты, но обращение его с ними, вес, который он давал прямым талантам, вознаграждало щедрость в отличиях. Не всякий ими одними пленяется, есть люди, для которых доброе слово дороже алмазной звезды. Для сих последних Кочубей был, конечно, настоящий министр, хороший начальник. Я осмелюсь сказать решительно, что граф Кочубей делал честь своему сану паче многих. Канцелярия его наполнена была лучшими людьми в приказном разряде. Начальники столов и департаментов отличались дарованиями природы и навычным познанием своей обязанности. Сперанский, превосходный человек в гражданской работе, имел сотрудников замечательных в особах Серебрякова, Лубяновского и Магницкого. Отношении ко всем к ним были легки, свободны и приятны. Сам Сперанский был благоприступен, велеречив, тщателен и не отгонял от себя ни грубостью, ни видом спесивым. Умный может быть горд в духе, но кичливость -- атрибут одного глупца.
Проживши недель пять в Петербурге, насмотрелся и наслушался довольно, ознакомился с своим министром и его ближайшими чиновниками и имел счастие расположить всех их в свою пользу. По обыкновению, был представлен и государю. Сей церемониял не заключал в себе ничего особенного. Государь не жаловал никого к руке, отдавал каждому поклон и проходил молча весь ряд представляемых чинов. Тем кончалась вся аудиенция. Я ни о чем не просил тогда, как о поддержании недостатков моих денежным пособием, и граф Кочубей предоставил времени удовлетворить меня в оном, в прочем я ничего не искал и с полным удовольствием готовился ехать домой. В одно время со мной приезжал искать счастия шурин мой родной Смирнов Савва Сергеевич. Он служил стряпчим губернским в Нижнем. Прокурор его хотел перейтить в Орел, а он -- заступить его место. Дело сие в руках было у князя Лопухина, который после многих моих приступов, и наконец сжаляся почти на слезы мои, насилу решился определить шурина моего в Нижний в прокуроры, в чем приятно было мне содействовать и даже с угнетением самолюбия, потому что я его лично любил, а более потому, что он был брат родной жены моей.
Мог ли бы я уехать, не побывав там, где Евгения отдавалась мне навсегда пред лицем Бога и человеков. О нет, конечно нет! Итак, я ездил на Каменный остров, слушал обедню в том храме, где нас так пышно венчали, вспомнил минуту нашего соединения, начало и конец моего блаженства, оросил чувствительными слезами тот порог, через который мы с именем супругов выступили из дома Господня, то место, где клятвы наши услышаны были разрешителем наших уз телесных, но призывающим нас к соединению душевному в чертоге небесного своего царства. Я глядел на иконы, алтарь, мрамор и золото, но видел образ одной Евгении. Я слышал пение церковное, но внимал одной ей, и тень ее, казалось, везде стояла рядом со мною. Приими, Боже, жертву тогдашнего умиления раба Твоего и спаси ту, кою в означенном доме Твоем нарек Ты быть до гроба моею.
Свободное копирование
