Обратимся к земному позорищу. Говорить ли мне здесь о первых движениях сердца моего, когда я узнал, что Евгения уже не дышит? Я не заплакал -- я онемел. Трепетали все члены мои, черты лица в беспрестанном были движении, глаза сверкали на всех, как углие огненное. Разум, в бешеном исступлении, изменяя естественному своему свойству, отвергал Божество и не способен был вмещать спасительных утешений религии. Сердце изливалось в речах нестройных и, подобно Иову на гноище, я клял день рождения моего. Прижимая одних сирот своих к избитой груди моей, я ненавидел все, кроме их, в природе, все мне казались чужими. Долго теснились вздохи но внутренности сердца, и не было мгновения ни днем, ни ночью, в которое бы Евгения не представлялась очам моим, всегда обвороженным ею. Кого чтил я наравне с нею? Никого. Кого любил паче ее? Никого. Кому верил так, как ей? Никому. Я не мог оставаться без нее в пространном нашем доме. Я терял последние силы рассудка, глядя на все окружающие меня предметы, итак, решился, имея отпуск, уехать хоть на неделю в подмосковную. По непонятному какому-то в нынешнем годе капризу природы все непогоды весенние прекратились 12 мая. Минута смерти бедной жены моей казалась определительной минутой вёдра. Лишь только удалилась от нас блаженная душа ее, как взошла прекраснейшая и первая летняя заря на горизонт вещественного мира. Солнце в лучезарной своей порфире воспрянуло вдруг из темных облаков, его облегавших, и ударило блеском молнии во все стеклы нашего дома, но теплота его уже не согревала бездыханной Евгении. Тщетно с крайним нетерпением ожидала она ясных дней. Они присуждены были ей на небесах, а не в юдоли нашей, а мне красота натуры была в тягость. Она удвоивала муку мою. Правда, что весна -- тяжелое время для несчастных.
14-го, взявши с собою старшую дочь мою и Александру Абрамовну при ней, отправился я в Никольское. Александра Абрамовна, не покидавшая страждущей жены моей ни на минуту, беспрестанно говорила о ней со мною, занимала ею одною воображение, ум, сердце и все чувства. Я наслаждался этою беседою и иногда плакал, выл даже, как воют люди простые в бедах естественных. Так путешествовал я до места. В Никольском новые слезы, стенании и биение сердца; все растравляет обыкновенно свежую рану. Безделица дает рикошет и усиливает снова удар судьбы. Несчастное селение! Никогда я не ездил в него веселиться. Прежде, ныне и после всегда был за тем, чтоб тосковать, грустить, печалиться. Как скоро беда -- то я в Никольском! Есть, подлинно, и сам я в этом с опыта согласиться должен, есть места фатальные, в коих мы никакой отрады находить не умеем. Отчего? Не понимаю, но это так, -- неоспоримая истина! Если и суеверие, то весьма простительное, когда оно утверждается многими событиями сряду. Возвратимся мысленно в Владимир и посмотрим, что там происходит. Сестра моя, оставшись с детьми в доме, распоряжала церковною церемониею.
15-го числа, воскресный день и день особенного праздника в Владимире, потому что в Девичьем монастыре почивают мощи св. Авраамия, коему учреждено торжество в третье воскресенье после Святой, неделю расслабленного, избран был для выноса тела в церковь. Несмотря на крестный ход, который обыкновенно отправляется в женский монастырь из собора, архиерей со всем духовенством сопровождал тело в летнюю церковь архиерейского дома, где оно и отпето с подобающею первой особе своего пола в городе честию. Прекраснейшая погода привлекла нарочитое стечение народа к городскому празднику, который соболезнованиями всей публики о смерти жены моей весьма был умален. Все ее чтили, отдавая должную справедливость редким ее качествам, все ее любили, воспоминая приветливость и ласковое обращение с каждым, и потому вся церковь наполнена была плачущими о ней, тем более что сокрушилась с нею пружина, сильно действующая на нрав мой и поступки. Всякий терял благородного за себя ходатая, твердое в ней защищение в случае опасности, ибо ею умерялись вспыльчивые движения моего сердца, когда оно и по необходимости должно было к строгости обращаться. Сколько монахи ни нечувствительны, что доказывается многими случаями, но и архиерей плакал над гробом ее. Тщетно лучший из проповедников города искал утешить витийством речи своей соборище церковное, все тронуты были мертвостию Евгении, все сопровождали ее в землю с искренними воздыханиями. По кончании обряда в церкве гроб несен был чрез весь город к заставе и на пути у самого того дома, в котором прежде сосредоточивались все ее забавы и попечении, в виду рожденных от нее, которые рыдали на балконе и за малолетством своим не могли втесниться в улицу, отправлена была надгробная лития, последний и плачевнейший долг христианства, которым ублажается еще не совсем истлевший человек на земле. Вышед из заставы, процессия возвратилась в город, а тело, заколоченное в ящик, повезено в Москву в Донской монастырь. При сей печальной церемонии присутствовал и зять мой граф Ефимовский, нарочно приехавший из Москвы отдать родственнице, прямо сожаления достойной, долг любви и почтения! Весь дом мой московский: мать, сестра, ближние и слуги, все, получа от меня сие известие, сколь ни было оно по обстоятельствам ожидаемо почти вседневно, все поражены были, как сильным ударом громовым, и слезам их не было меры. 18-го числа мая, Преполовеньев день, тело привезено в Москву и встречено у заставы духовником нашим, который и препроводил оное до Донского монастыря, а там архимандрит с собором вселил его в землю. Природа, нежная мать всех поживших в свете, приняв ее в свои недра, успокоила от тягости мирских искушений. Она уврачевала ее болезни, отняла печали, лишила скорби чувствительное сердце, прекратила вздохи болевшей души ее и скудельную человеческую оболочку превратила в собственную ее стихию. В утробе земли Евгения невозмущенным сном пролетит тьмы тысяч лет и когда, услышав глас сына Божия, оживет, тогда, Господи, удостой ее воскресения живота, даруй бессмертие и жизнь вечную той, чрез которую ты же, великий мира нашего Творец, велел мне познать и убедиться, что страна земнородных бывает иногда и быть может страной истинного блаженства.
Скрываясь от всех глаз и от докучливых посещений, в коих расточает каждый ничтожные вещании, жил я несколько дней в Никольском. Тут навестили меня сестра моя с другою сиротою, среднею моею дочерью, и давний мой приятель Нарышкин, который, узнав о моем несчастии, тотчас прискакал ко мне. С ними я мог на свободе плакать, без жеманства предаваться жестокому моему огорчению и не теснить в груди моей спирающихся вздохов. Уныло текли дни мои и ночи. Лишенный дражайшего товарища, я никого на ту же степень не мог приближить к моим чувствам. Чтоб более еще ощутить всю силу моей потери, я прочитывал все письма жены моей, в разные времена ко мне писанные и бережно сохранившиеся. Из них видно было, с какими дарами природы Бог произвел ее на свет. Я по истечении года войду в подробное об ней и нраве ее рассуждение и приложу его к Истории моей, дабы всякий из детей наших научился отдавать бесподобной матери своей должную справедливость и с уважением чтить ее память.
Свободное копирование
