Собрав домашних моих, призвав в помощь совет жены моей, которой рассудок стоил того, чтоб во всем ей повиноваться, я подлинно ничего дерзкого не сделал, отказавшись от губернаторского места; выгод я там никаких не предвидел, напротив, при тысяча восьмистах рублях жалованья в Москве, в доме матери моей за всем готовым, я гораздо мог лучше содержать себя, чем в провинции, где при трех тысячах рублях жалования должен я был держать свой дом, не говоря о расходах, коих от меня потребовало бы переселение туда с моим семейством. Слабость здоровья жены моей служила мне сверх того достаточной и правильной причиной к отказу; воображение, живо представя мне все искушении, с коими сопровождалась жизнь моя в Пензе, отвращало от губернских городов навеки, и хотя чин губернатора, пост его, конечно, казался отдаленным от неприятностей, коим я был подвержен, представляя в губернии второе лицо и подчиненное, ибо генерал-губернаторы были уничтожены, со всем тем ехать из Москвы, в другой раз расставаться с своей родиной, разрывать дружеские связи, покидать приятные общества столичного города казалось мне отменно тяжко. Более же всего любовь, всегда владычествовавшая тирански над моим сердцем, препятствовала мне пожелать выехать из такого края, где пятилетнее знакомство с домом Волконских приковало меня, так сказать, к ее сообществу и прелестям, казавшимся мне бесподобными. Следуя ослеплению чувств моих и счастлив будучи, что могу их скрыть под личиной причин самых рассудительных, самых основательных, заслуживающих одобрение всех моих знакомых, я лучше хотел остаться без повышения в Соляной конторе при всех ее неприятностях, чем взойтить и на трон, если б надобно было ехать садиться на него за сто верст от Москвы. Для любви нет возраста; одна песня французская очень справедливо говорит: "L'amour est de toute âge" {Любви все возрасты покорны (фр.).}. Она во всякое время жизни нашей живит наше сердце и кружит разум; итак, я решился; отказал.
Жена моя сдалась на мои причины; нашла их правильными на счет даже собственного спокойствия своего, ибо, живучи в чужом доме, в доме свекрови своей, не имея никакого достатка, кроме умеренного пансиона, она принуждена была жить не по своей воле и терпеть многие огорчения, от одной неволи происходящие. Счастлива еще она была, что нрав ее и разум ставили выше всех семейных раздоров и что она не скучала сидеть одна дома с своей работой или книгами и выезжать не любила, впрочем же ни с кем не вела знакомства. Москва ей была противна; она ее не любила издавна. По всем сим уважениям как не отдать примерной похвалы свойствам ее? Несмотря на свое отвращение к месту ее пребывания, она соглашалась лучше в нем остаться, нежели подвергаться новым переселениям и расстроивать мое удовольствие.
Я не остановился на ответе одному Мясоедову, от которого не смел даже и надеяться, чтоб он тут чего-нибудь от себя во вред мне не прибавил, и писал к Беклешову, изъяснял ему мои виды, мои причины и, прося о награждении меня чином -- цель, от которой я не умел отстать, малодушно ли то было или нет, -- назначил ему для себя в Москве два места, и именно: в Экспедиции Кремлевского строения и в Университете кураторское, где ни чины, ни число людей по статам не было ограничено. Письмо сие подкреплено было таким же в пользу мою от князя Долгорукого Юрия Владимировича, который, желая мне добра и будучи в связи хорошей с Беклешовым, искал помогать мне всеми своими силами; а между тем я остался ждать в Москве коронации, которая назначена была в сентябре и наполняла всю Москву надеждой.
Философы меня осудят, когда увидят, что я так упорно желал чина. Пусть так; я с ними в этом никогда не соглашусь. Человек уединенный, живущий для себя, ограничивший все нужды свои приятными досугами в кабинете, может пренебрегать почести и чины. В положении, ему равном, и я бы на них глядел с презрением, но в службе они необходимы. Их должно желать, и выдумка их не есть один предрассудок. Честолюбие есть душа всякого служения, отними ее, не будет важных дел ни в суде, ни при полках. Наружные преимущества возвышают службу, действуют на воображение и дают цену, вес публичному человеку в глазах подчиненного ему народа. Вельможа, сделавшись масоном, приходит в ложу в фартуке с молотком и не стыдится тем, хотя он знает, что это пустошь. Для чего? Для того, что так ходить есть условие его общества. Оно его отличает, и потому он в него рядится, а вышед из ложи, прячет в гардеробу. Так точно чины наши и ленты в гражданском состоянии. Служа, мы принадлежим к сословиям, в которых сии преимущества уважительны, и изобретение их имеет цель политическую, от которой никакая философия отступить не позволяет, доколе мы членами хотим или должны быть такого сообщества. Сколько странно бы было видеть отставного в подагре министра, который бы не садился на большие свои кресла в халате без ленты и держал бы при себе в кармане свои патенты, столько же неприлично чиновнику в службе презирать почестьми своими, не искать их, не отличаться ими и прятать их в баулы, как мертвый капитал без употребления. Нет, будем справедливы, отложим всякую чрезвычайность наших мыслей и принудим самих мнимых философов согласиться, что тот, кто, служа непорочно, равнодушно выносит обиды и дозволяет себя обойтить напрасно, не имеет гордости в духе, толико пристойной, нужной и похвальной для исправления всякой должности общественной. Вот как я думал и сообразно с сими мыслями домогался всячески возвратить потерянный чин.
Свободное копирование
