Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни - 291

1800

 Стань и ты, последний год осмнадцатого столетия, на суд мой, возобновись в памяти моей, дабы я обличил пред потомством моим твои благие и злые приключении. Многие теперь, сидя в своих кабинетах, так же как я, передают тебя временам грядущим, но с большею пользою для рода человеческого, ибо многие пишут для мира, а я только для моего семейства. Многие, я чаю, назначили тебя в жизни своей черными буквами, иные намарали кровью, а я, еще спасаясь рукой Всевышнего от сильных злоключений, могу иногда и светлые краски вмешать в мой рисунок.

 Я начал год сей с стороны домашних обстоятельств в таком же расположении, в каком прошедший кончил, но с стороны службы совсем в новом нашелся состоянии. Г. Мясоедов обворожил нас своею приветливостию, но обольщении наши скоро исчезли. Скоро увидели, что он из тех людей, кои мягко стелят, а жестко спать. Вот что в свете бедственно, что мы должны опытом собственно своим, на счет нашего спокойства и тишины, узнавать характеры тех людей, с коими жить осуждаемся. Для чего нельзя при каждом новом знакомстве узнать человека совершенно, ах, для чего нет у людей слухового окошка, которое открывши, можно было бы проникнуть в их сердце и никогда не быть жертвой их коварства[1]! Мясоедов, приняв Контору, начал тем, что дал предложение пунктах на сорока, в котором он порочил все то, что сделано было его предместником, дабы тем умножить славу свою и показать тонкую прозорливость. Выслушав это произведение в Конторе и выпив, так сказать, весь яд подлого шиканства[2], мы в Конторе не рассудили оговаривать неосновательность многих его заключений, потому что они относились большею частию к правам и собственным обязанностям директорского места, которого защищать Контора и не должна была, а только бы против себя самой раздражила своего начальника. Благоразумие требовало от нас, чтоб мы приняли это поучение с кротостью, однако я не меньше при выслушании предложения осмелился г. Мясоедова спросить: на какой конец он его дает? С тем ли только, чтоб показанные погрешности были исправлены в самой Конторе без огласки их или он намерен сделать их известными далее? Но он мне отвечал, дав залогом в том Бога и честь свою, обыкновенные сокровища тех, кои внутренно ни первого не чтут, ни последнего не имеют, что бумага, им подписанная, останется в Конторе. Успокоясь в сем удостоверении, клятвенно произнесенном в целом присутствии, мы оставались покойны и приписывали сочинение г. Мясоедова общей русской пословице: "Всякий молодец на свой образец". Многие почитают за какую-то славу, войдя в новое звание, порочить все то, что предместниками их было сделано, однако Мясоедов не долго нас выдержал в таком приятном заблуждении на свой счет. Скоро узнали в Москве все мнимые наши беспорядки, потому что он сам, видно, почитая предложение свое сочинением превосходным, давал с него копию товарищам своим в Сенате и хвастал им в своих обществах. Гг. сенаторы Заборовский и князь Вяземский знали его от слова до слова и, когда они приходили ревизовать Контору, то руководствовались его замечаниями, следовательно, при сем осмотре Контора одна должна была пострадать за вины бывшего своего начальника, ежели и подлинно они были. Сенаторы, однако, пройдя весь наш канцелярский обряд, табели и ведомости, и не поняв ничего в нашей бухгалтерии, которую, признаться, часто и мы не понимали, оставили нас благонадежными в том, что нет ничего, к погибели нас ведущего, и что они охуждать нас не могут. Но сии изустные только выражении, ничем на письме не подкрепленные, не давали места совершенному спокойствию. Оно скоро было совсем встревожено, когда вдруг получили мы в Контору указ сенатский, в котором, все пункты Мясоедова быв прописаны, требовался с Конторы ответ. Тут мы увидели в полном ее сиянии благородную душу г. Мясоедова, который никакими новыми опытами не старался направить мыслей наших в лучшую о себе сторону. Получа такой указ, я напомнил ему о Боге и о чести, но он самым лицемерным образом уверял меня, что писал о сем партикулярно только в свою очистку к генерал-прокурору отнюдь не с тем, чтобы заводить из того следствии, напротив, будто бы даже он просил его эту бумагу сохранить для его только ведения. Странная выдумка! Как будто г. Мясоедов не знал, что предложение на сорока пунктах, посланное к генерал-прокурору, не может быть партикулярным отношением и что кроме деловой переписки никто, я думаю, не занимается между приятельскими и знакомыми письмами чтением коллежских бумаг и предложений. Как будто, с другой стороны, слово очистка, которую Мясоедов в извинение себя перед нами помещал, не значило, что он намерен был дать настоящий судебный ход своей бумаге, ибо, принимая ее партикулярным только письмом, в какую очистку могла она ему обратиться? Итак, неудачный отзыв его сделался вывеской его свойства и определил между им и Конторой с самого начала управления его общий и постоянный раздор. В таком положении себя видя, он почел необходимостию оградить себя людьми, ему подобными, или, по крайней мере, иметь на стороне своей хоть одного преданного себе человека и, сделав себе план мысленный, никому о нем не объявляя, отпросился в Питер для сношения с правительством по новой части, ему вверенной, и скоро поехал, оставя мне по форме как старшему члену надзор над всеми текущими делами, о которых обязаны были мы посылать ему каждонедельно меморию.