Среди единобразности, в которой мы жили в ту осень, потревожила меня смерть моего дядьки Степана. Этот человек был отцом моим куплен у князя же Долгорукого и с самого моего детства ко мне приставлен. Наконец, в прежних годах жизни моей описано было, по какому побуждению дана была ему отпускная, но он ею никогда не хотел воспользоваться, остался при мне даже и тогда, как он во всяком отношении сделался мне ненужным, и умер у нас в доме, проживши с лишком шестьдесят лет. Благодарность требует от меня, чтобы я в память сего почтенного служителя здесь поместил несколько строк. Многие скажут: велика ли беда, что дядька умер, они и у всех кончаются прежде воспитанников своих. Так, конечно; но разве сие не обязывает тех, кои ими были довольны, ни к какой к ним признательности? Я таким образом думать не учился и не боюсь стыда от слез, которые я лью, бывая на его могиле. Он похоронен в нашей подмосковной, над ним нет камня, ни вкруг его признаков ужасной смерти, но сердце мое, подходя к ней, чувствует, что тут покоится смертная персть того человека, который сохранил мою молодость от порока, предохранил младенчество мое от зол физических, от падений, наносящих сплошь столько неизгладимых бедствий человеческому роду, словом, мне его жаль было, и я сего не чту ни слабостию, ни пороком. Ужли только тех услуги помнить, кои по возвышению своему в чинах и состоянии гражданском могут навсегда нам быть полезными и к услугам присоединять беспрестанно другие? О нет! Во всяком роде и состоянии человек, мне благодеявший, будет жить в моей памяти, и я его за гробом не забуду. Что нужды, что усердие его было заплачено, что он во мзду трудов имел отличные в доме моем преимущества, -- то делал мой отец. Но я чем ему воздам, чем? Моей памятью, вздохом искренним, слезами непритворными, теми дарами, которые расточает чувствительное сердце в жертву благотворителям своим и друзьям. Он не оставил по себе потомства, вдова его состареется прежде, нежели сии строки выдут на свет, а когда дети мои прочтут их, то они отыщут гробы сих почтенных служителей деда своего и скажут, поклонясь им: "Вот дань наследственная отца нашего, которую мы вам, любя его, без ропоту плотим".
Во всю ту осень по Москве свирепствовала какая-то эпидемическая простуда, называемая grippe. Кашель слышен был на балах, на театрах, в огромных торжественных залах, в судах, полках и храмах, всякий почти кашлял. Доктора наживались, а больные выздоравливали посредством одной благодетельной натуры, которая знала лучше наших гиппократов причину порчи и умела помогать ей своими средствами. Тем не менее, однако, поветрии сии делали множество досады молоденьким девушкам и взрослым юношам. Многие от бережливости засиживались дома, прекращались оттого случаи к свиданию. Когда же? Зимой! В такое благополучное время, когда в Москве всякий всякого по пяти раз на неделю может видеть в публике, несносно было им сидеть на диете и видеть одних угрюмых своих родственников да скучных медиков, которые лишь тогда становились милы, когда давали позволение на выезд. Но повальная эта простуда была и неопасна, и непродолжительна. Перемены в атмосфере часто бывают гораздо невиннее и сноснее перемен политических.
Свободное копирование
