Обратимся от могилы великой обладательницы, от ничтожного трупа, вмещавшего в себе дух законодательный и мужественнейший в Европе, обратимся к ужасам нового на севере Нерона, почувствуем, что гнев Божий, когда отяготится рука его на нас, есть образ ада во вселенной. Павел принял престол 6 ноября и по какому-то суеверию, которого никто не постиг причины, посвятил себя Архангелу Михаилу, учредив 8-е число ноября знаменитым праздником в России. Манифест о вступлении его на престол получен в Пензе 16 ноября. В самый сей день мы открывали новый клуб и, собравшись во множестве, танцовали, как вдруг печальный вестник поразил нас сим плачевным известием. Нет нужды рассказывать, что все пришло в [к]акое-то оцепенение, скоропостижность удара тронула каждого, всякий думал, что она проживет сто лет, и никто, наипаче в текущий год, не представлял себе кончину ее так близкой. Много способствовало к тому неудача выдать Александру Павловну за короля шведского, которая сильно государыню встревожила. Первое движение мое было крепко вздохнуть, грудь моя стеснилась, и я, как будто ожидая новых несчастий, не имел духу радоваться. Однако же жена моя приносила монарху новому как старому попечителю юности ее письменное поздравление и послала его по почте. Нам казалось нужным сим о себе напомнить. Салтыков бегал и загадывал, кого позовут, кого во что пожалуют, Гедеонов смиренно сокрушался и был подлинно тронут, все больше или меньше изъявляли сожаления и печали, один Монестроль восхищался. Но чему? Едва знал ли он про то и сам, однако, не мешкав долго и не поблагодаря никого за подаяние, помчался в Питер искать чинов, лент, имения. Вот в каком положении нашелся город по получении манифеста. На другой же день принята всеми присяга. Кроме манифеста, ни от кого не было никаких известий, ни писем, а курьер сенатский не мог нам ничего основательного сказать. Подорожная его служила нам поводом к заключению о многих чрезвычайностях, ибо подписана она была государем Александром Павловичем, объявленным в присяжном листе наследником Всероссийского престола. Не долго пробыли мы в неведении о петербургских обстоятельствах, скоро полетели курьеры, и почты стали разносить новости, как большие реки разливают весною с шумом в овраги свои воды. Увидели из приказов, кои печататься начали в газетах все, реформы войск. Скучно бы было мне и не у места наполнять мою Историю происшествиями двора и государственными переменами, но некоторые здесь включу для того, чтобы ими дать понятие о странном характере нашего государя. Он был вместе и робок, и жесток. Первое происходило от последнего: всякий деспот -- трус, это необходимо, ибо он знает меру соделываемого им зла, следовательно, рано или поздно ждет мести. Суеверие его происходило от робости и плотского страха безвременной смерти, которой питая предчувствие, через сорок лет привык от малости приходить в испуг и ко всем был недоверчив. Пагубное свойство в государе! Жестокость, которая не была ему свойственна, привили эмигранты внушениями неблагонамеренными насчет приветливости его к народу, которого они по примеру Франции и в России представляли страшилищем. Отсюда проистекали в нем ненависть к наукам, омерзение к просвещению и колеблемость во всех действиях самодержавия, словом, смесь его добрых склонностей и тиранств никто не поймет вовеки. Приятно заключать в пользу сердца его, будто он, как многие то утверждают, был поврежденного ума и не по произволу, а машинально от безумия разъярялся. Он приступал ко всему с жаром непомерным, нетерпеливо желая переделать то, что мать его ни сделала. Остановил военные действии в Персии и отменил рекрутский начавшийся набор, чем в народе купил на тот раз неограниченную к себе любовь. Распускаемые рекруты по домам, жены их и дети, отцы и матери, все его благословляло со слезами умиления. Я видел это зрелище в Пензе и помню все его прелести. Войска приняли совсем другой вид, образование их началось немецкое, и гвардия крутые выдержала перемены, малолетных всех выключили, следовательно, и ребятишки мои сделались недоросли по-прежнему. Хорошо ли было сие или худо, об этом я не войду ни в какую подробность, но нимало о том не тужил, почитая все эти записки за детские игрушки, так, как и то, что он Аннинскую ленту разделил на четыре степени и первый крест ее на шею дал Талызину, гвардии капитану, который после и заплатил ему за сию милость щедро, равно как и Зубов Николай, получивший Андреевскую ленту за возвещение ему о приближающейся кончине матери его, о которой послал ему князь, брат его, доложить в Гатчину, и сей-то самый Николай после снарядил его в путь вечности. Раздача земель и деревень казенных помещикам обрадовала сперва многих, но когда скоро потом увидели, что сегодня он давал деревни, а завтра ссылал в заточение, первое без заслуг, а последнее без вины, то цена милостей его и щедрот так унизилась, что никто уже и предметом их быть не захотел, а всякому лестнее или по крайней мере спокойнее казалось быть от него забыту.
Свободное копирование
