У князя Куракина был музыкант по имени Изобе, человек с приятным дарованием. У него жена слыла дочерью одного чиновника французского, но по стечениям обстоятельств революционных нашлась в необходимости выйти за музыканта. Какая сладкая необходимость! Для чего же прочие все в жизни нашей ей не подобны! Она была женщина ловкая и любезная, что до того, впрочем, кто был ее батюшка и матушка? Не всякий, я думаю, и из самых витязей без ошибки назовет своих пращуров. Посещая князя Куракина, я находил большое удовольствие в ее беседе. Иногда она ко мне писывала, я к ней. Переписка такая увеселяла в городе мое уединение, а письма Струйского, неисчерпаемый источник нелепостей, смешили, когда меланхолия слишком удручала сердце. Есть такие минуты стесненного сокрушения в человеке, что самые даже идеи останавливаются и кажутся неподвижны. Тут весьма хорошо прочесть что-нибудь из Тредьяковского, Струйского, Черкасова и тому подобных парнасских буффонов, они очистят путь мыслям и пробудят человека от сна задумчивости его. Но я не долго наслаждался перепиской с госпожою Изобе: надменность княжая принудила их искать другого места. Они и отправились в Москву и, проезжая Пензу, дни два у меня гостили, с тех пор я уже их не видал. Лишнее, может быть, сделал, что и включил здесь такое постороннее и кратковременное знакомство, но, питая сердце мое в сочинении сих записок, я счел бы за грех не посвятить одной страницы в память непорочному удовольствию, которое тогда было для меня в высокой цене и нежило мое сердце. Такие мгновения всегда вспомнить приятно, а о том, что секретарь Зубова Грибовский пожалован был статс-секретарем и что сие умножало величие фаворита, стремящегося поравняться с Потемкиным в силе, достигая одинаковых с ним почестей, об этом можно равнодушно забывать, оно для сердца пустота. Но ах! Надобно, надобно терзать его ежечасно, приближаясь к осени сего года. Я вхожу в пространное поле новых неприятностей.
В октябре вышли два указа: один о наборе с 500 душ по одному, а другой, распорядительный, о приведении в исполнение хлебной подати. Станем сперва говорить о сем последнем. Начальное его производство требовало того, чтобы расписать селения от магазейнов, для вноса хлеба устроенных, так, чтобы не далее обыватель возил его пятидесяти верст. Сие местное соображение велено было указом сделать губернатору обще с Казенной палатой, которую он для формы и пригласил в присутствие Губернского правления, назначив собранию сему быть пополудни, дабы тем увеличить деятельность свою и усердие. Прибыл я с своим стадом к пастырю безмолвных овец. Свечи зажгли, карту разложили, землемера пьяного к объяснению призвали, и за сим г. губернатор, вынув из кармана сочиненное заранее Полдомасовым "соображение", требовал нашей опробации. Все кричали в один голос, как немецкий пастор, передражнивая русского попа: "Мурно", -- сиречь премудрость; всякий силился возвысить голос, дабы слово "да!" от него слышнее было прежде другого. Молчал принужденным образом и я и, не желая входить в спор ни с кем по такой материи, для меня очень равнодушной, согласился на положение общего присутствия, но когда после увидел из реестра селений, что иному доставалось возить хлеб за сто и гораздо более верст, ибо расписываемы они были по карте -- циркуль на бумаге идет без запинки, его не удерживает ни гора, ни лес, ни озеро, никакое естественное на месте препятствие -- когда, говорю, увидел я этот беспорядок и что об объездах необходимых его превосходительство нимало не помыслил, то я отнесся тотчас о сем к генерал-прокурору, но на это ни слова в ответ. Итак, дело сие, по началу своему затруднительное, приведено было сим еще в худшее положение. Потом надлежало на поставку хлеба сего водою в Питер сделать торги, вызвать желающих или хозяйственно распорядиться. Это средство обыкновенно никому не нравится. Хлопот много, а алтынов очень мало. Врасским хотелось подряда. Они были в родстве с Неклюдовым, обер-прокурором того Сената департамента, где эти дела были ведомы по военной части. Они насказали Ступишину, что подряд всего вернее, надежнее и лучше. Читатель его знает, следовательно, видит заранее, что и на торги день назначен, и подряд закипел. Опять после обеда присутствие в Казенной палате, опять новая мука. Цена подрядная возвышена была так, что никакое хозяйство, как бы нерадиво кто его ни исправил, не могло быть для казны отяготительнее. Я не согласился и подал голос, прописав в нем сколько умел доводы мои на то, что еще время не ушло самим суда искупить и самим к сплаву их будущей весной изготовить, купи зимой нужные к тому снасти и наняв работников. Тем ощутительнее они должны были казаться, что и сами подрядчики не имели судов и сбирались их покупать или строить, но где действует каприз, а особливо каприз на корыстолюбии основанный, там рассудок в колпаке и спит очень крепко. Голос мой не мог ничему препятствовать, ибо большинством других его сделали бездейственным, однако губернатор, отправляя нарочного в Сенат с испрашиванием указа на заключение договора с подрядчиками, послал притом жалобу на меня в том, что я все дело испортил, остановил, повредил пользам казенным, словом, что я враг в мире не последний. Цель его была меня устрашить, и, подлинно, ему удалось, ибо скоро после того с нарочным из Сената на мой счет прислан преязвительный указ. Он во всех тех губерниях известен, где была установлена сия подать, ибо велено было им распубликовать меня по всем сим губерниям как человека гордого, не покоряющегося начальству, беспокойного, словом негодяя, и все это было выражено в точных словах в том указе, каковым оставляю всякому судить, вправе ли был Сенат так дерзко чиновника моей степени наказывать? Мой голос не мог ничему вредить, он не имел действия и не помешал другим принять своей силы; во-вторых, если голос мой и был дурен, от ошибки ли в понятии моем или от несмыслия, вправе Сенат был его оговорить, указать заблуждение моего мнения, но не извлекать по выбору без всякой связи между собой некоторые строки моего голоса и ими порицать меня со стороны нравственности моей, на образование которой Сенат не имел ни права, ни законной обязанности. Он мог охуждать и наказывать мой поступок, буде находил меня виновным, но характер мой нимало под суд его не подходил, и Сенат напрасно на ту минуту вообразил, будто он моя мама. Однако указ надлежало проглотить. Делать было нечего, противу рожна прать трудно. Огорчительнее всего для меня, а для Сената гнуснее всего то, что курьер послан был не на мой один счет, но и на счет шурина, который ежели бы и не был мне родственник, чем был он виноват, что следовал моему мнению и пристал к оному? Гнусное дело г. Неклюдова. Сей гордый нахал впоследствии времени и сам претерпел участь неприятную, отставлен был от службы и умер от досады. Прах его едят давно черви, а я еще, слава Богу, жив и могу здесь об нем сказать вместо вечной памяти -- нет, ничего не скажу, -- стыдно поносить кости неприятеля, Бог с ним! Итак, прогоны курьера я заплатил и принужден был поработиться по содержанию указа господину губернатору совершенно. Но скоро сие новые произвело следствия и не совсем безвыгодные для меня. Дойду до них в свое время, а теперь скажу вдобавок и для смеха, что мне же не велено почитать этого штрафом, и когда я в формуляре моем поставил в назначенной на сие графе, что я был таким-то указом тогда-то штрафован, то Губернское правление не приняло моего списка и обратило ко мне назад, не смея сего указа почесть оштрафованием. Положим, что по старинной дражайшего моего отечества пословице, брань на вороту не виснет, но прогоны, с меня вычтенные, ужли суть знак благоволения, а не самый чувствительный штраф для кармана, а карман не есть ли душа жизни и самого Сената, в котором если бы секретари и, может быть, повыше их люди не искали сим средством оживотворяться, то бы и курьер этот напрасно не смолол с лишком тысячи верст, за которые, по крайней мере, он очень хорошо отобедал. Вот первая забава осенняя. Приступим к рекрутскому набору, он также происходил не без потех. Я смеюсь всему этому теперь, и подлинно смеюсь, но каково было тогда мне, пусть подумает на досуге тот, кто бедствовал когда-нибудь и кто захочет потрудиться в одну точку собрать все мои обстоятельства. Меня спросят, может быть, каким же образом развозка хлеба могла прийти в исполнение в том неустройстве, в каком я расписание сел и деревень представил? Очень известно, каким образом это делается. Знатные господа приписаны были туда, куда их приказчики пожелали, а коронные крестьяне везли свой хлеб без меры по стольку верст, по скольку приходилось. Палка русская не хуже турецкого линька, и она очень умеет все расстояния сблизить.
Свободное копирование
