В то время как я сим образом в своем кругу вертелся, как насекомое в пыли, на севере знаменитые дела происходили. Екатерина подписывала статы новым губерниям, насылала губернаторов в польские области. Тутолмин их преображал, открывал Минскую с Брацлавскою губерниями. Князь Зубов крестил Вознесенскую, а Курляндия преклоняла выю и отрицалась от всех связей своих с Польшею. Россия присоединяла ее к областям своим и расширяла тем свои и так необъятные пределы. Но Екатерины на все становилось, она и старых губернаторов сменять не забывала. Тогда в соседстве нашем саратовский был уволен, и мы надеялись, что не долго усидит наш Ступишин на престоле своего самовластия, но -- еще держался, несмотря на бури вокруг себя и падение ему подобных.
При таком движении многих чиновников постоянным образом все меня забывали, и нигде ничего в пользу мою не делалось, да и от домашних беспокойств не был я свободен. Шурин мой родной, меньшой брат жены моей Артемий, будучи в Московском гарнизоне офицером и у комиссариата в употреблении, был под судом за продажу чужого человека в рекруты. Поползновение к прибыткам многое может произвести в уме, худо образованном и наклонном наслаждаться на счет самой непорочности сердца. Я об нем писал и просил, но судьба помогла лучше всех покровителей, ибо он, не дождавшись сентенции, которая не могла быть ни легка, ни для нас приятна, лишился жизни. Вот лучшее, что с ним по обстоятельствам его могло случиться, но не менее состояние его дотоле нас тревожило и огорчало. Не мешало сие нам, однако, посетить Куракина и на ласковый его зов сдаться. Мы к нему поехали в товариществе нескольких приятелей в июле в Надеждино. В этот раз, казалось, он истощил все тонкости гостеприимства. Выехав сам верхом с большою свитою на свои границы, в осьми верстах от дома его отстоящие, он нам представил самое великолепное зрелище. При нем были казаки, и когда мы сели с ним вместе на линейки, им подвезенные (то есть не он их сам подвез, а лошади, иначе было бы уже слишком учтиво), они делали на конях своих разные ристания, кои до самого дома нас весьма забавляли, а между тем и разговор останавливали, до которого князь, по любви его к политике, был весьма не охотник, дабы иногда и нехотя в чем не проговориться. В таком знаменитом кортеже приехали мы в село. Там музыка, там роскошь, нега, пиршество отличного вкуса. Погода была хороша и покровительствовала забавам поселянина. Тогда как пахарь под лучами яркого солнца занимался снятием посеянных им плодов и думал о жизни своей зимою в его убогой хижине, мы в прекрасной галерее, названной "Вместилищем чувств вечных", забывали о нуждах крестьянина и на счет немилосердого пота его удвоивали заблуждения чувств временных. В этой зале, поставленной в саду, было четыре кабинета, на дверях каждого был вензель любезной какой-либо особы князю. Мысль его обращалась всегда к той, чье имя видел он там, где избирал сидеть. Из этой залы мы смотрели на представление в поле людьми его драмы "Эмилии Галотти". Не говоря раздробительно о сей забаве, довольно сказать, что без театра, музыки, на чистом воздухе, актерами без искусства, во фраках, без театральной одежды игранная драма, да и печальная, и притом предлинная, в немецком вкусе писанная, не могла доставить большого увеселения, а особливо в самый пущий зной июля месяца; но в симметрическом расположении дня назначено было нас этим позабавить, и чрез то с обеих сторон выиграли несколько времени, а нам всем то и нужно было, чтобы его убить и поскорее расстаться. Дал нам хозяин с обыкновенными чинами и бал, а на проводах в приятном беспорядке, которым одолжены мы были несколько Бахусу, все мы, без различия полов, состояния и лет за столом сидя, пели привезенную мною моего сочинения песню, которая так полюбилась князю, что он слова те посылал к невестке своей в Питер. Она делала на них музыку, и он, получа ее на ноте, с самой льстивой надписью своей рукой приписал мне и доставил. У меня как музыка эта, так и несколько писем, писанных из "Вместилища чувств вечных", нося имя сие в своем заглавии, доныне хранятся. Песня, Нине посвященная, вскружила тогда голову многим, ее любили все, ее пели везде охотно. Безделка такая знакома была даже в Москве и далее. Таким образом погостив у князя сутки двои, мы воротились домой опять в Пензу, в юдоль нашу плачевную. При всем принуждении, с каким мы угощались у Куракина, дни, нами у него провождаемые, казались, однако, райскими в сравнении с теми, какие тянули мы в Пензе, тянули, говорю я, ибо медь, чугун и все жесткие минералы, верно, не с большим трудом вытягиваются в ручные изделки, как наша жизнь в те времена печали. Отпустя нас от себя, Куракин имел случай несколько писем после к нам писать, будто из благодарности, но в самом деле этот сибарит, не зная, чем облегчить безмерную тоску свою в деревне, рад был, когда мог придираться к самым пустым упражнениям, кои держали его в той очаровательной мысли, будто ему недосуг и будто важными делами он занят, а наконец в августе по причине продолжительной болезни принужден был ехать в Москву и при отъезде своем, миновав Пензу, не оставил письменно поручить мне своих дел, истребовать моего покровительства поверенному своему и в преласковом письме, написав даже приветствие по-немецки моему Павлуше, сказал мне прости. Ужли нельзя было проститься простее и гораздо искреннее? Но где замешаются чины и знатность, там чистосердечие несовместно, притворство все заменяет. Ему совсем нас было не жаль, на что же показывать то, чего не чувствуешь, и там, где, кажется, это совсем и не нужно? A usage du monde, faèon de parler {знание света, манера говорить (фр.).} и прочие занятые нами у французов обряды куда тогда денутся? О! Пустые слова! Доколе вы нами управлять станете, дотоле мы звуком вашим пленяться будем, отступая от наших мыслей и прямых чувствований сердца. Для меня сии последние всегда брали верх над вычетами ума и всякой его логики. Размышлять грустно: куда ни кинь свою думу, везде дурно, непостоянно, коловратно; одни вздохи сердца, когда стремятся к тому, кто их делить хочет, -- вот жизнь прямая, единственный способ смягчить и самую жестокую судьбу.
Свободное копирование
