Простясь с женой и домашними, выехал я из Москвы 26 августа и, взявши опять ту же дорогу на Рязань, на Спасск и Ломов, приехал в Пензу 3 сентября. Уже Казнаков там производил следствие; весь город был против меня, все думали и готовы были божиться, что я жил с Улыбышева женой, но я здесь все сказал, утаить что-либо не входило мне отнюдь на мысль. Читатель! Ты видел, было ли что в моем поступке, кроме сильного воображения, воспламененного видом соблазнительной женщины и доведшего меня до крайних границ сердечной страсти? Физика тут нимало не действовала, я даже не имел никогда случая иной показать ей ласки, как, пожав крепко иногда руку, нежно ее поцаловать, но мудрено свет переуверить в принятом мнении. Наружность была вся против меня, и я слыл в этом случае тем, чем отнюдь не был. О, как часто выбор книг для чтения и род наших упражнений сильно действует на дела и поступки наши! Проклятый Ришелье! Если бы я не так прилежно читал перед сим временем твою историю, если бы я не пленился счастливыми твоими волокитствами и не осмелился, глядя на твои успехи, подумать, что сердцу и уму нашему всякое заблуждение в любви позволительно, не дошел бы и я до того, до чего часто доходил ты без поношения, потому что ты был богат, знатен и двору нужен. Следуя общему понятию, и Казнаков производил свое следствие. Он обошелся со мною хорошо, ему нужно было от меня объяснение, я его подал пространно. О сем говорить грустно и больно. При всем его ласковом ко мне расположении, он наклонял многое в пользу Улыбышева, которого научили принесть письмом повинную государыне, не запираясь ни в чем; в письме своем к ней он упоминал, что я был его другом, занимал у него деньги, пользовался его имением и, под видом приязни вкравшись в дом его, похитил у него сердце жены ему милой, драгоценной и которая его любила. Сколько ни прискорбно раздробительно о сем говорить, но нужно сделать на сие некоторое возражение, ибо письмо его подало обо мне самую худую идею императрице, она даже заключила, что я черный человек, и в первом движении раздраженного сердца, говорят, будто бы изволила сказать: "Он потеряет место!" Верю, что при той картине, которую ей недоброхоты мои представили, могла она и, справедливости не нарушая, должна была это изрещи; но рассмотрим клевету, и тогда всякий отнесет, конечно, к замечательному гонению рока, что приключение, в прочем весьма обыкновенное, интрига, каковыми свет наполнен и кои даже публично связываются, тут на беду единственно мою сделалась было важным, можно сказать, государственным преступлением и влекла меня в гибель совершенную. Я "был его друг", говорит он. Все видели, мог ли я в такой тесной связи с ним находить хоть малое удовольствие, вероподобно ли сие по развращенности его нрава и несходству всех склонностей с моими? Далее: я "пользовался его имением". Правда; когда по управлению деревнею отца моего нужно было для перемены залога нашего по поставке винной И душ, то я брал от него на них свидетельство, которого и не употребя, отдал через месяц, когда в нем уже не настояло нужды. Я "занимал у него деньги" -- так; мне надобно было до ста рублей дни на два, он мне их дал в гостях и я через неделю возвратил. Я "похитил сердце жены, ему милой". Подлинно, мила та жена мужу, которую он сажает с собаками в один клев, и, пьяный, заставляет быть свидетельницею всех студных своих любодеяний с презренными тварями, и, прибавил он тут, "которая его любила". Переписка ее со мной доказывала ясно ее к нему привязанность, но сия женщина (я не смею ей дать пристойного имени, не из уважения к ней, а к самому себе, по той страсти, какою некогда кипело к ней мое сердце) имела довольно наглости, чтобы в нерешимости судьбы своей, когда она боялась, что отец ее кинет и она принуждена будет броситься паки в руки мужа своего, написать к нему письмо, и, от страха его побоев, предварительно искала его умилостивить, говоря, будто бы она без желания своего, силою моею была с ним разведена. Такое коварство в женщине вероятие превосходит, однако ж это быль! Вот с какими людьми выходил я, так сказать, на очную ставку, но в Петербурге они были не знаемы; благодетели Улыбышева, и именно родственник его Колокольцов, представляли его в виде жалком, несчастном, жертвою моего лукавства и черноты. Не оставили внушить и того, что я, сим разводом отторгнув от мужа женино богатство и имение, имею сам на него виды, словом, не пощадили ничего того, что меня могло очернить жестоким образом. Я на такое письмо соперника моего лишен был способа делать возражение, потому что оно пошло без ведома моего; я содержание его узнал тогда, когда поздно было уже и опровергать такие несносные лжи. Казнаков в исследовании и производстве дела держался внушений пензенского Колокольцова, дабы угодить петербургскому, да и как иначе? Сенатор для экзекутора Сената всегда большая гроза. Наконец, следствие миновалось и Казнаков, имея повеление от двора самого Улыбышева привезти в Питер, взял его с собою. Оторвусь я здесь на минуту от досад и грусти и помещу обстоятельство не совсем стороннее, которое меня порадовало.
Свободное копирование
