Подлинно, я опоздал к родинам ее приехать несколькими часами, -- и оттого дочь наша вечно будет Антонина? Нет, вечного ничего нет на свете: мы через время переименовали ее Варварою. Год рождения сей девочки несчастливо был замечен, дай Бог, чтобы она никогда не почувствовала той тягости судьбы, какую ощутили родители ее при первых минутах ее жизни! Но чем виноват младенец? Зависит ли от него расположить обстоятельства, среди которых природа первым лучом света его озаряет? Оставим ее в колыбели и обратимся опять к себе.
Приехал я в Москву. Как описать смесь разнообразных чувств, кои при первом входе моем в дом наш одолели мою душу? Радость увидеть жену, освободившуюся благополучно от тягости, зрелище младенца, внутренние борения совести моей и лукавство принужденное с женой, следствие первого худого поступка, горесть матери моей, ее слезы, стечение обстоятельств, поражение очевидного везде убожества, насилие чувств[а]м сострадания, которого я не мог иначе показать к несчастным детям отца моего, как в тайных с ними свиданиях, мучительная с ними встреча -- словом, если кто не знает печали, если кто не испытал гонения ожесточенного рока, то пусть прочтет сей год моей жизни и, если он имеет искру чувствительности, если сердце его не каменное, то слезы его потекут, конечно, и он на положение мое тогдашнее, конечно, умилится. О брате и сестре побочных ни я матушке, ни она мне ни слова не говорила. Нашел я жену в изрядном положении, с удивлением рассказывала она мне о Казнакове, но не имел я духа ничего открыть, поручив сестре большой все ей рассказать подробно, когда я уеду. По Москве, кроме самых необходимых домов, никуда не ездил, все смотрели на меня с отвращением, все стыдились моего знакомства. О! Как дорого платил я мой поступок. Из Питера прежние друзья мои и благодетели ни слова мне не отвечали, и переписка моя, кроме почтенного друга моего Кирияка, со всеми прекратилась. Мог я поистине тогда сказать: ближние мои далече мене сташа. Ададуров, Вилламова, все меня бросили. Пусть я был виноват, но бедная жена моя за что вместо сострадания к себе делила общее презрение и равнодушие? Все доказывает нам несправедливость судов человеческих. Занятии мои в Москве состояли в том только, что я посещал Донской монастырь, устроивал монумент над гробом отца моего, не полагал быть на нем стихам или громкой надписи, а просто вырезал слова: "Отцу и другу" -- выразительнейшая эпитафия, согласная с истиною, ничем более не убирал я его могилы.
Не мог я даже весь отпуск мой пробыть в Москве: начатое следствие в Пензе требовало меня домой обратно. Казнаков, будучи в невозможности его без меня кончить, прислал ко мне нарочного звать меня в Пензу. От Самойлова о том же имел я письмо, он побуждал меня воротиться; итак, все заставляло меня спешить из Москвы. Ах! Она тогда меня не веселила. Лучший день пребывания моего в ней был день крестин Антонины, которую воспринимала от купели старая богаделенка, первая встретившаяся нашему человеку, посланному за тем. Не могу я говорить здесь о посторонних неприятностях меньшего рода, кои принужден я был сносить. Многие барыни привозили к жене моей червонные и насмешными их взглядами то на меня, то на нее, перешептами между собою, разными движениями, которых и описать не удобно, но кои суть смертоносные язвы для сердца, в преступлениях нового, заставляли меня дорого платить за их золото. Копейка, брошенная нищему на распутии, едва ли больше его поражает, нежели меня оскорбляли их любопытные визиты. Приспевало мне время ехать домой. Жена приходила в силы и приближалась к той минуте, которая должна была снова их умалить открытием постыдного моего приключения. Мать моя, не распространяя догадок своих, может быть, и доныне в неведении о том осталась, ибо никогда мне на сей счет не открывалась. Я ее оставлял в слабости от лет, изнеможения и трудов, дела и долги требовали больших забот, обороты были тяжки, и деятельность ее казалась ей недостаточною. Она всеми мыслями углублялась в один тот предмет, чтобы расстроенное состояние сколько-нибудь поправить. Новые ее распоряжения уже не позволяли мне действовать вследствие прежних верющих писем. Я их оставил у себя только для памяти родительских милостей. В рассуждение Аксиньи Любимовны и детей ее распорядился я так, чтобы до времени брату жить у меня под моим присмотром. Не смейтесь этому, случайный проступок не делает еще нас совсем порочными, отделите дурной шаг от закоренелого зла нравственного в человеке. Маша, дочь моя, удвоила тоску мою, невинное сие дитя в младенчестве начинало чувствовать жестокие потери. Отец мой любил ее до чрезвычайности и ни на минуту не расставался с ней, выдумывал ей потехи, забавляя ее сам, играл с ней даже в куклы, не от крайней старости, конечно нет -- душа его бодрствовала и к сильным напряжениям даже до последнего его вздоха была способна, рассудок здравый присущен был самой последней его минуте -- но он сильно любил этого ребенка. Да кого же он и не любил? Всех; все мы ему были милы. Он привязан был сильным образом к жене моей и, ожидая ее в Москву к родинам, назначил ей маленький подарок, который она уже не из его собственных рук получила. У него была табакерка с ее портретом, он ее не покидал, накануне кончины из нее нюхал, и -- странная вещь! С тех пор эта табакерка пропала. Я никак, нигде, со всеми усилиями не мог ее отыскать; украсть ее было некому, да и какая корысть? Табакерка была простая черепаховая, портрет дорог был в ней для нас, посторонний не дал бы за него ничего, а я бы многого не пожалел, но в роковой книге написано было, что эта табакерка пропадет. Я до сих пор думаю, что ее ненарочно в суетах как-нибудь либо положили, либо забыли вынуть из московского мундира, в который одели тело, и, верно, с ним вместе похоронили. Эта мысль долго меня беспокоила, хотя я не суевер. При таком горячем, как я сказал выше, к потомству своему расположении, если отец мой имел мысль утешительную при конце, не могла она быть иная какая, как та, что со временем наследник престола, на которого он большую полагал надежду, восставит жребий наш, умножит имение и по крайней мере отписное у прадедов возвратит; это упование не так ужасною представляло разлуку его с нами при известных ему обстоятельствах домашних, которые сильно действовали на его душу и совесть. Если бы я хотел все то здесь поместить, что сказать можно о его редких качествах и благородстве души, я бы конечно мог написать особую и большую книгу, но, упражняясь только в своей собственной Истории, в заключение моего об нем повествования помещу здесь опыт его нежного характера; он служит к оправданию его слабостей, и я не могу воспретить себе обнаружить такой подвиг души, на который едва бывают ли способны и самые целомудренные супруги нашего времени. Когда он для платежа долгов своих вознамерился продать подмосковную, село Волынское, дабы освободить заложенное за него имение покойного дяди моего после его смерти и не остаться в обязательстве с племянником своим и его опекой, тогда представляли ему, что лучше уделить часть имения матери моей, которое гораздо менее стоило, на продажу, чем ту подмосковную; он никогда не хотел решиться на то, чтобы продать или ущерб сделать в ее деревне, дабы не пало на него подозрение, что он на счет оного делал долги и спасал свое имение чужим, хотя, конечно, не могло назваться таким имение матери, с коей жил он с лишком сорок лет. Притом рассуждал он еще и так, что если имение останется в руках наших, то сколько ни уверен был он в нас, не хотел, однако, чтобы мать требовала от детей помощи, не хотел малейшего прикосновения обстоятельств к праву родительницы и твердо предпринимал так устроить дела свои, чтобы мать наша оставалась полная госпожа пожаловать нам как детям своим что бы она рассудила или ничего не дать. Пусть мне скажут теперь, много ли верных мужей обошлись так с своими женами, как с матушкой поступил наш отец.
Свободное копирование
