Воротясь домой, я нашел печаль в своих покоях, как будто всякое удовольствие непременно всегда вместе с ней должно быть смешано. Миша мой, заразясь от сестры своей корью, не мог ее вынести, и жизнь его была в опасности. Много ли надобно такому младенцу, чтоб умереть? Мы его лишились августа 15, и потеря его тем более нас огорчила, что она была для нас нова. Имея других детей, мы уже рождением Миши не так сильно восхищались, но, теряя ребенка в первый еще раз, я плакал о нем как отчаянный. В самое то время, когда издыхал наш малютка, когда он один занимал нас в целом свете, княгиня Долгорукова, светская дама, супруга князя Василия Васильевича, приехавшая на лето в свое увеселительное Знаменское под Москвою, присылала меня звать играть у нее комедию. На приветственное письмецо ее полетел шибче молнии отказ мой. Мы с женой проливали реки слез и похороняли третий плод супружества нашего в Донском монастыре, где простой надгробный камень сохранил его имя и продолжать назначен до гроба нашего память краткости его жизни. Сей камень был основанием грядущих наших могил, и смерть положила его началом родового нашего кладбища. К облегчению нашей горести служило только то, что Маша совсем выздоровела от кори, и Павел, слава Богу, был здоров. Но беда новая висела над нами.
Огорченье произвело волнение в крови у матери. Евгенья, не совсем еще пришед в силы после родин, начала харкать кровию. Обстоятельство сие было уже не ново. Родя княжну Марью, она почувствовала первые признаки слабости в легком. Как тогда, так и ныне медики обеих столиц уверяли ее и меня, что она многокровна и что это отнюдь не страшно. Мы слепо им верили, хотели себя обманывать, однако робели, и, при повторении того же случая ныне, я чрезвычайно боялся, чтоб Евгенья не зачахла. Ей тотчас пустили кровь из ноги, оттянули ее от груди, и она выздоровела. Лечил наш дом тогда славный доктор, мой сотоварищ в Университете, г. Политковский, о котором, помнится, я уже и говорил прежде. Так-то текли летние дни сего года в моем семействе: то приятно, то печально. Увы! Когда ж это и не так? Все погоды в одинаком положении на свете, но настоящий год приводит мне на память чудную скоропостижность и разнообразие в происшествиях. Я с удивлением смотрю на связь их и так, что, поверяя их бумаге, не успеваю даже соблюсти никакого порядка в моем рассказе: лишь одно обстоятельство замечательное проходило, как вдруг рождалось другое.
Среди самого лета решено в Сенате давнишнее тяжебное дело в нашем роде, о состоянии и ходе которого пойдет за сим сокращенная повесть. Новый важный эпизод в моей поэме!
Бабка наша Чаадаева, оставляя имению своему наследниками отца моего и дядей его, продала знатную часть оного при жизни своей в чужие руки, и по смерти ее нашлось только шестьсот душ, следующих в раздел. Дядья отца моего, люди привыкшие к ябеде, пристрастные к корысти, отказались от наследства, дабы опорочить купчую, и вступили в дело. Цель их была уничтожить продажу и все укрепить за себя. Отца моего спросились потому, что он был еще очень молод, и хотели действовать за него своим умом. Дело сие, как обыкновенно водится, производилось несколько десятков лет, а между тем оставшиеся шестьсот душ в Тульском наместничестве взяты в казенный присмотр. Тяжба стоила больших издержек, и дедушки мои под сим предлогом переводили кучу денег. Отец мой утверждал всегда, что иск наш несправедлив, и тем более винил зачинщиков оного, что если б мы выиграли процесс, то мертвая наша бабка подвергалась наказанию, положенному по законам за лживый поступок, и хотя мертвое тело по силе человеческих постановлений страдать уже не может, однако имя ее пронеслось бы яко зло в актах публичных от ближайших ее родственников, и такой поступок по характеру моего отца не мог быть ему приятен. К счастию и чести престарелых наших князей Долгоруковых, обстоятельства отвели их от стыда подводить мертвую бабку под кнут. Соперники наши, купившие то имение, имели сверх правды еще на своей стороне и знатность, и богатство -- две силы весьма оборонительные, когда они действуют совокупно. Орловы и Демидовы выдерживали с нами жестокий бой на перьях. По некотором времени отец мой, уважая родство, был в страдательной необходимости вместе с дядьями подать прошение на высочайшее имя. Оно сдано в Сенат. 2-му департаменту велено рассмотреть и решить дело без очереди. Приговор не замешкался, и велено нам в тяжбе отказать, а оставшиеся шестьсот душ разделить поровну, яко наследство, нам принадлежащее. Старики покушались подать апелляционную жалобу на департамент и внести дело в общее собранье, но отец мой отказался от лишних хлопот, требовал своей части в Тульской деревне и, получив следующие ему сто пятьдесят душ, вошел во владенье.
Тут крылся зародыш нового раздора. Именье управляемо было казною, но доходы с него получал один из дядьев, князь Николай Алексеевич. Его уже не было на свете; ответственность обратилась на двух сыновей. Начались с ними переговоры о доходах, двадцать лет деревня их давала, но счету никакого, налицо ни гроша. Все издержано, расчесться никому не хотелось, признаться в злоупотреблении чужого добра еще меньше. К разбору нужна была чистая совесть, зеркало у многих весьма тусклое. Отец мой, не хотя быть осмеян братьями своими за излишнее снисхождение к отцу их, подал на них жалобу и вызвал их в Совестный суд к расчету. Мне известно, сколько шаг этот дорого стоил чувствам отца моего, и он конечно бы его не сделал, когда б надменные князья келейно ему признались, что они не правы. Но кто без самолюбия? Кто захочет уступить одной кичливой наглости? Батюшка, унизив их тщеславное о себе мнение, никогда, впрочем, не хотел явно их обличить, потом бросил это дело без настоятельного производства и вместе с претензией своей бросил и самих братьев. Никогда между домами сих родственников наших и нашим не было никакой связи, а паче с семейством князя Александра Алексеевича. Мы удалялись даже площадного знакомства. Из вступления в сию Историю жизни моей видно, сколь правильно заслуживали потомки этого чернейшего в роде нашем человека наше отвращение и постоянную досаду.
Отец мой не имел от природы способности к хозяйству. Старость лишила его и последних сил, на то потребных. Новое его приобретенье, истощенное временным управлением от казны, в кругу нескольких частей чужого владения, принадлежащих разным помещикам, не весьма к нам благонамеренным, не могло усилить средств его содержания до уважительного степени. К сему убеждению присоединялось еще и желание батюшкино снискать какое-либо небольшое имение под Москвою, которое бы могло его и веселить, и занимать и в котором мог бы он, дабы приятное соединить с полезным, завесть винокуренный завод. Итак, он рассудить изволил доставшуюся часть ему продать и на эти деньги купить тотчас подмосковную в сорока верстах от города, в которой всего было сорок душ. Бездельное сие стяжание удовлетворило в полной мере видам его. Постройка завода, обновка нового дохода, производство винокурения заманивали его туда очень часто даже и в осеннее время, и Никольское, наконец, так ему полюбилось, что он готов был бессъездно жить в этой пустынной деревне.
Хотя я говорю об отце, но в пользу детей моих отважусь сделать здесь назидательное для них примечание. Впрочем, оно, показывая наготу человеческого свойства, не предосудительно тому священному лицу, о котором уста мои никогда не рекут хульного слова.
Батюшка всегда был один из сильнейших антагонистов винокурения, то есть он не почитал торг вином дворянским занятием. Доколе был богат, рассуждал о сем свободно и гнушался сих низких средств приобретения, забывая, что промысла нет ни подлого, ни благородного, что торг имеет свои выгоды и опасности для всякого состояния людей и что князь, граф могут хотеть так же хлеб свой продавать в вине гораздо дороже, нежели зерном или мукою, как и все прочие граждане царства, не унижая своего личного достоинства. Бедность и недостаток привлекли его к сим первым истинам. Расстроясь в доходах, нажив долги, оставляя семейство большое без надежд в будущем и без выгод в настоящем, батюшка помирился с винокурением и сам под старость ходил смотреть по нескольку раз в день на завод, много ли из девяти пуд муки высиживается у него сивухи! Так-то нередко обстоятельства, искушении, опыты худого и желание добра влекут нас к поступкам, кои в постоянной бывают противуположности с естественными нашими вкусами, с чувством и застарелой логикой. Признаемся же с Волтером, что необходимость есть сильнейший руль деяний человеческих.
Скажем еще здесь, не изменяя истине, что покупка Никольского есть памятник великодушного поступка отца моего, каким не всякий может похвалиться. Эта деревня была описана за начет казенный у одного комиссариатского чиновника и продавалась с публичного торга, следовательно, за бесценок. Отец мой никак не хотел ее купить с аукциона и стеснить более еще положенье несчастного, который лишался последнего куска хлеба. Он вошел в переговоры с ним самим, отобрал от него добровольную его цену и, не уторговывая ни копейки, дал ему то, чего он попросил в первом слове. Прекраснейший поступок, который еще утвердит в нас непреоборимую истину, что никто так не ощущает тягость нищеты другого, как тот, кто сам испытал суровое чувство недостатка.
Свободное копирование
