Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни - 139

1791

 Обстоятельства в Питере расположились в мою пользу. Доклады подписаны, и 6-го числа генваря дошла до меня нетерпеливо и со страхом ожидаемая весть, что я уволен к статским делам в бригадиры. По счастию, из пятнадцати старее меня капитанов только двое попросились[1], я мог пристать к ним третий, и без затруднения дело исполнилось. Все мы в моей семье чрезвычайно обрадовались. В первом движении рассудок наш всегда в отлучке, одни действуют чувства. Но чему ж мы так восхищались? Выслушайте. Редкость быть в мои годы, то есть в двадцать шесть лет, уже бригадиром -- чин, принадлежащий к генералитету; свобода отставной жизни, независимость полная от властей и военных, и гражданских, право закладывать карету в шесть лошадей, носить шитый мундир и шляпу с плюмажем, видеть имя свое в газетах, когда случится летом в заставу выехать, в Саввин или Троицкий монастыри на богомолье (тогда в обычай ввелось печатать особую статью о приезжающих и отъезжающих в столицу, включая одних первых пять классов) -- сколько выгод! Как не биться сердцу от радости у того, кто все их получил вдруг! Родители мои радовались по другим побуждениям, суета на них имела уже слабое влияние. Им приятна была перемена моего состояния потому, что уже я не буду носить военного звания, от которого они отвращались, и волею или неволею участвовать иногда в кровопролитии неправосудном, отнимая жизнь у себе подобного, что по долговременной отлучке, наконец, буду жить с ними и при них и тем сберегу доходы, не истощая их напрасно на содержание меня в стороне, по дороговизне всего и по роскоши, отяготительной для молодого супружества. Вот от каких начал истекала радость стариков. На них действовал рассудок, а я, как ребенок, еще не вмещал долго в себе моих восторгов и того важного преимущества, что я дослужился до титула высокородного[2].

 Очарование мое скоро исчезло. Опыт всему научит. Я начал примечать в короткое время, что в наружных преимуществах, каким бы названием их не окрестили, нет ни чести, ни славы, еще менее спокойства и истинного счастия. Все внешнее исчезает как дым, все в политике общественной произведено только для обольщения пылких голов и сердец малодушных. Жена мало-помалу стала тужить о решительной ее разлуке с Петербургом, местом почти ее рождения. Отец мой, видя меня в большом, но неуважительном чине, доколе я в нем буду праздно шататься по Москве в толпе прочих дюжинных бригадиров, грустил, что я так рано перестал упражняться и ничего не делаю. Ему хотелось поскорей доставить мне место в гражданской службе и занять меня полезными ее трудами. Я сам, имея свойственное всякому самолюбие что-нибудь значить, и, к несчастию, в высокой мере, не мог удовольствоваться вполне настоящею моею сферою и за пером в кабинете писать только романсы, не будучи полезным отечеству. Статская служба после военной казалась мне гробом всех удовольствий моего возраста. Я видел, что мне надобно будет или преодолеть себя, или бороться с волей моего родителя. То и другое меня отягощало. С другой стороны, все играть комедию и скоморошить в публике московской мало мне представляло забавы. Бригадиров ежегодно выпускали из гвардии по двенадцати, оттого-то я, как выше видно, прозвал этот чин дюжинным. Чин сей становился час от часу площаднее и дошел до того, что современный стихотворец того века не струсил напечатать в одном своем произведении следующие два стиха:

 Земля полна вся кавалеров,

 И свет стал ныне бригадир[3].

 Молодость не позволяла мне еще проникнуть в тайны благополучия. Не знал я, что сколько общему мнению ни порабощайся, на весь мир не угодишь; встретишь инде похвалу поступкам своим, инде злоречие. Совесть, так сказать, девственная еще не тверда, когда ее не искусили самое превратности судьбины. Истины сей я не разумел тогда. Взгляд на механизм жизни человеческой был еще не верен, следовательно, обрадовавшись бригадирству на часок, что мне оставалось потом, как не тужить, для чего все товарищи мои, служа, возвышаются в чинах, имеют на них права и надежды, а я без трудов гражданских поседею, наконец, в шитом мундире и буду антиком[4] пятого класса? Находка неважная! А сколько ни наряжайся в философы, все одно да одно. Помилуй Бог, как скучно! Так рассуждал я сам с собою, греясь в кабинете у камина.