В то же время в No 29 "Колокола" появился "Обвинительный акт" на Герцена, подписанный буквою Ч, вызванный отзывом Герцена о доктринерах, напечатанным в одном из предшествующих номеров "Колокола", а именно в No27.
Обвинительный акт был написан очень умно, во многом был справедлив, но был написан тоном издевательства над деятельностью Герцена. Находя, что автор "Обвинительного акта" не понимал роли н значения изданий Герцена, я написал возражение и послал для печати в Лондон.
Раз я коснулся Герцена (...), расскажу о дальнейших моих отношениях к этой личности.
Дело, которым я занимался в Брюсселе, подходило к концу, и мне надо было ехать в Англию. В это время приехал мой товарищ Кусаков с женою и дочерью. Узнав, что я собираюсь ехать в Лондон, он пожелал ехать туда же вместе со мною. Так как я рассчитывал провести в Англии около двух месяцев, то я поехал тоже с женою и с старшею дочерью, лет восьми, другие же дети остались в Брюсселе <...>
Между тем я познакомил мою жену с семейством Герцена и Огарева, которые жили вместе. У Герцена были тогда две дочери, а сын находился в Италии. Семейство Огарева состояло из его жены и одной девочки. Я познакомил с ними также и семейство Кусаковых.
Надо сказать, что Кусаков был превосходный певец, обладавший высоким баритоном, отличный музыкант и человек особенно веселый и живой. Он пел все: и итальянские арии. и французские романсы, и главным образом восхитительно пел русские песни со всеми переливами и разнохарактерными оттенками, присущими русской песне. Диапазон его голоса был необыкновенно обширен, и он брал иногда известную ноту октавой выше и тем значительно украшал песню (...)
Песня "Не одна в поле дороженька", положенная кем-то на ноты, не представляет и подобия того, как ее пел Кусаков.
Мы часто бывали у Герцена, много раз обедали у него, и, само собою разумеется, Кусаков не замедлил обнаружить свой талант. Когда он запел русские песни, то Герцен, Огарев и жена его пришли в неописанный восторг. Вспоминались им русская удаль, все родное, русский добродушный мужичок, и слезы появились на их глазах. Герцен смотрел на русского мужичка как на своего родного брата и находил, что тип, например, ярославского или соседних губерний мужичка есть самый красивый тип из всех европейских народностей (...)
И вот всякий раз, как приезжал Кусаков, вся компания собиралась около рояля, и образовывался хор, и так как я пел тоже русские песни, имея довольно сильный голос, то исполнял в этом случае роль запевалы (...)
[084] Огарева-Тучкова Н.А. Воспоминания. М., Гослитиздат, 1959, с. 154--155.
[085] Рассуждения Герцена о народной песне мы встречаем в его работе "О развитии революционных идей в России" (1850); "Все поэтические начала, бродившие в душе русского народа, находили себе выход в необычайно мелодичных песнях (...) Русский крестьянин только песнями и облегчал свои страдания /...) Отличает его песни от песен других славян, и даже малороссов, глубокая грусть. Слова их -- лишь жалоба, теряющаяся в равнинах, таких же беспредельных, как его горе, в хмурых еловых лесах, в бесконечных степях, не встречая дружеского отклика. Эта грусть -- не страстный порыв к чему-то идеальному, в ней нет ничего романтического (...),-- это скорбь сломленной роком личности, это упрек судьбе, "судьбе-мачехе, горькой долюшке", это подавляемое желание, не смеющее заявить о себе иным образом (...) Среди этих меланхолических песен вы слышите вдруг шум оргии, безудержное веселье, страстные, безумные выкрики, слова, лишенные смысла, но опьяняющие и увлекающие в бешеный пляс, который совсем не похож на драматический и грациозный хороводный танец.
Свободное копирование
