...И вот я снова на манеже. В цирке - многие из тех, кто помнит, как меня хотели арестовать и как они не дали меня в обиду.
Я опять надел свой рваный костюм, клетчатую кепку и лакированные стоптанные туфли. И, как тогда, выбежал на манеж по-дуровски, с его монологом.
Зал дружно аплодировал, а у меня в ушах звенело: я должен решиться исполнить свои самые острые номера.
Я знал, что отец сидит где-то на галерке, в проходе стоит Буланов и смотрит на меня с беспокойством. Я колебался...
И вдруг галерка потребовала:
- Даешь про мозги!
Когда я услышал крик галерки, у меня возникло решение не портить дела сразу, а усыпить бдительность белогвардейцев. Тем более что Буланов добился разрешения на мое выступление только при условии, что я заплачу штраф в размере десяти тысяч керенок. И так как такой суммы у меня, конечно, не было, внес ее за меня Буланов. В комендатуре же с меня взяли подписку, что я не буду исполнять "непозволительные и вред приносящие номера". Я решил сдержаться в этот вечер и несколько других вечеров пел про тещу, про влюбленных, просто смешил публику. Но галерка требовала "про мозги".
И однажды в воскресенье, когда цирк был особенно переполнен, я, начав с безобидных реприз, напомнил о тифозной вши, спросил зрителей, не знают ли они, где прописал свой паспорт Деникин, спел частушки, а под конец исполнил не "про мозги", как требовали зрители, а незнакомую им еще песню "Два брата" на популярный тогда мотив "Клавиши". Это песня о том, как два брата встретились врагами на поле боя, старший - красноармеец, младший - солдат белой армии. Старший говорит ему: "Стал ты белым солдатом, девиз твой "грабеж и расстрел", не зову тебя больше я братом.- И винтовку он взял на прицел". Но не легко поднять руку на родного брата. Младший воспользовался этим и заколол красноармейца. Эта мелодраматическая песня воспринималась тогда очень остро. И петь ее запрещалось.
Сам я эту песню услышал в Харькове, в кино. Но там она была направлена против красных, я же переделал ее, повернул против белых. Новый репертуар в то время было доставать трудно, поэтому такие переделки были вполне допустимы. Я пел эту песню в окопах, и она хорошо принималась солдатами.
С опаской, готовый ко всему, начал я петь ее на манеже. Спел, ничего особенного не произошло, никто не хватал меня и не уводил, но я чувствовал, что добром мне это не пройдет.
Предчувствие не обмануло: ночью меня арестовали. Солдаты попались не очень строгие и разрешили нам с матерью попрощаться. Когда меня вывели, то повели сначала к крепости, и я решил - на расстрел. Но потом мы свернули в другую сторону, и от сердца отлегло. Те несколько минут, что шел я к крепости, раскаяние ни на одно мгновение не посетило меня. Со времени пощечины Злобина все ему подобные были для меня врагами. Я их ненавидел и знал, что если останусь жив, снова поступлю так же. Тем временем мы подошли к какому-то дому, около него стояла линейка. Меня посадили и под конвоем повезли на станцию Владиславовку.
Привели на перрон. Стали ждать поезда, который увезет меня не знаю куда. Пассажиров уйма. Сутолока, гомон, жалобное пение слепых под волынку, крики горластых торговок. У одной из них что-то украли, и она заорала не своим голосом. Конвоиры на минуту отвлеклись, а я, воспользовавшись их ротозейством, юркнул в толпу и, как говорится, был таков. Двое суток прятался в овраге на окраине Владиславовки, а на третьи сутки уехал зайцем в Харьков.
Свободное копирование
