Я не знаю конца
С того дня, когда я сказала «да», до той минуты, Когда православный священник возложил на наши головы свадебные венцы, меня не покидала мучительная тревога.
Я буквально пришла в паническое состояние, когда Тео сказал: «Я должен попросить у отца разрешения на наш брак».
Может быть это покажется очень глупым, но для меня согласие его родителей имело громадное значение. Мне так хотелось быть допущенной в его семью, быть с радостью принятой ею.
Тео предупредил меня, что отец его — человек очень строгих правил. «Какой будет ужас, — думала я, — когда Тео сообщит им, что собирается жениться на женщине, которая ему в матери годится!» Конечно, Тео успокаивал меня: «Даже если отец и не разрешит, Эдит, я все равно женюсь на тебе».
Но радость моя померкла бы. На всю жизнь у меня осталось бы чувство, будто я украла сына у родителей. Я-то слишком хорошо знала, что значит жить без отца и без матери!
Да, не очень-то легким был для меня день, когда Тео повез меня к своему отцу — 26 июля 1962 года.
Да и для него не легче.
Я говорила себе: «Если отец откажет, я приму это как знак судьбы. Значит, я больше не достойна счастья».
Мы взяли машину и поехали в Ла Фретт, где жили его родители.
За все время пути мы с Тео не обмолвились ни словом. Он держал мою руку в своей, он улыбался, но он был озабочен.
Наконец мы приехали. В маленькой гостиной находились его мать, отец и две младшие сестры, — Кристи и Кати. Все мне улыбались. Но всем было ужасно неловко.
Кати, однако, сломала лед. Она вдруг вскочила и поставила пластинку твиста. Кристи спросила меня, умею ли я танцевать. Я ответила, что нет. Тогда обе девочки бросились ко мне: «Идемте, мы вас научим».
Я очутилась посреди гостиной, прыгая и гримасничая, как девчонка, в компании этих подростков!
Вдруг я заметила, что Tеo удалился и сад с матерью и отцом. Я подумала: «Ну вот, час пробил». Я вся окаменела, мне хотелось убежать, а пластинка все продолжала выкрикивать «йе-йе». Через окно я видела Тео, который что-то обсуждал с отцом, и мне казалось, что время остановилось.
У них были такие серьезные лица! Я думала, что месье Ламбукас не соглашается. Это было бы так естественно!
Наконец все трое пошли обратно, медленно, опустив головы. Я была уверена, что ничего не вышло, и у меня слезы подступили к глазам.
Когда они вошли в гостиную, месье Ламбукас пристально посмотрел на меня и сказал: «Тео просил моего согласия на ваш брак. Он — сын, уважающий родителей. Но он свободен и достаточно взрослый, чтобы самому отвечать за свои поступки. Меня это не касается. А теперь я хочу, чтобы вы знали: я очень рад принять вас в свою семью».
Я изо всех сил сдерживала слезы. Но когда мать Тео, на восемь месяцев моложе меня, сказала: «Эдит, называйте меня maman[1]» — это было слишком, и я разрыдалась.
Успокоившись, мы весело пообедали.
Но нанимали ли они, чья семейная жизнь была повседневным делом, всю радость, которую испытывала я.
Впервые за мою жизнь я сидела за столом с матерью, отцом, сестрами моего будущего мужа.
И я забыла свои годы. Я опять превратилась в ту девчонку, которая день за днем мечтала о счастье.
И еще я была потрясена той нежностью, с которой отец и мать относились к своему сыну. Раньше я не очень-то верила в существование материнской и отцовской любви.
Когда месье Ламбукас отозвал меня в сторону, чтобы поговорить о карьере Тео, я сразу убедилась в основательности его беспокойства. Он всю жизнь работал ради жены и детей. Он надеялся, что со временем Тео будет управлять его парикмахерской. А Тео выбирает такую рискованную, ненадежную карьеру — карьеру певца! «Но я вовсе не хочу мешать ему попытать счастья. Только вы, вы одна можете ему сказать, есть у него талант или нет», — говорил он мне.
А нежность его матери? У меня ком подступал к горлу при виде ее безграничной нежности; мне, жалкой девчонке, брошенной в двухмесячном возрасте, эта женщина сказала: «Наш дом отныне — ваш дом».
Перед отъездом «mаmаn» сунула мне огромный пакет: абрикосы, персики, собранные в их саду… самые лучшие драгоценности доставили бы мне меньше наслаждения, чем эти скромные фрукты!
Свободное копирование
