Воспоминания Александра Корнилова

А.А. Корнилов

ВОСПОМИНАНИЯ

Публикация М. Сорокиной

 На рабочем столе академика В.И. Вернадского в Институте геохимии и аналитической химии АН СССР среди книг, которые ученый просматривал в последние дни жизни, находится и небольшая брошюра серого цвета -- "А. Корнилов. Семь месяцев среди голодающих крестьян" (М., 1893) с дарственной надписью автора: "Наташе и Владимиру от брата и друга. Москва. 19/II-93". Многие годы в кабинете Вернадского хранилась и еще одна вещь, связанная с именем "друга всей жизни" Адьки (так называли А.А. Корнилова близкие) -- рукопись его "Воспоминаний". Семейное предание Корниловых рассказывает, что объемистая папка с исписанными листами находилась в самом надежном месте -- во внутренней полости большого кожаного кресла академика. "В нашу эпоху, -- писала Н.Я. Мандельштам, -- хранение рукописей приобрело особое значение -- это был акт, психологически близкий к самопожертвованию -- все рвут, жгут и уничтожают бумаги, а кто-то бережно хранит вопреки всему этому горсточку человеческого тепла" {Н.Я. Мандельштам. Воспоминания. М. 1990.}.

 Причин для волнения за судьбу воспоминаний Корнилова было вполне достаточно: их автор -- известный русский историк, профессор Политехнического института в Петербурге-Петрограде, много лет посвятивший изучению жизни и деятельности М.А. Бакунина, создатель первого обобщающего курса истории России XIX века, являлся и одним из основателей конституционно-демократической партии, секретарем ее ЦК (1905-1908, 1915-1917), председателем Петроградского городского комитета партии. Даже этот, далеко не полный перечень вех его биографии, дает представление об историческом масштабе личности мемуариста, а тем самым и о значении его работы.

 Александр Александрович Корнилов родился 18(30) ноября 1862 г. в Петербурге. Он принадлежал к старому дворянскому роду, представители которого с конца XVIII в. стали занимать видное положение в среде высшей бюрократии, армии и флота. Женитьба его отца в 1861 г. на Е.Н. Супоневой связала род Корниловых с Новосильцевыми, Шиповыми, Бологовскими. В 1876-1880 гг. Корнилов учился в 1-й Варшавской гимназии, где одновременно с ним занимались С.Е. Крыжановский, Н.В. Харламов, Л.А. Обольянинов, братья С.Ф. и Ф.Ф. Ольденбурги, Д.С. Старынкевич -- все те, кто составит ядро Братства, сформировавшегося уже в Петербургском университете. Здесь к "варшавянам" примкнули В.И. Вернадский, Д.И. Шаховской (окончил гимназию также в Варшаве, но 6-ую), А.Н. Краснов, Н.Г. Ушинский, И.М. Гревс.

 Идеалы Братства, ставшего по выражению Шаховского, "исканием... обогащения единичного сознания сознанием мировым", во многом предопределили дальнейшие общественные устремления его членов. И вслед за Вернадским Корнилов мог сказать, что "стал кадетом незаметно, жизненно, через Братство, Союз Освобождения, земскую жизненную среду".

 После окончания юридического факультета университета Корнилов в 1886 г. поступил на службу комиссаром по крестьянским делам в Конском уезде Царства Польского. И с этого момента в течение 15 лет его жизнь связана с крестьянскими земельными, а затем и переселенческими делами. Богатый, но в основном негативный опыт государственной службы, приобретенный Корниловым в столь удаленных друг от друга частях Российской Империи, как Польша и Сибирь, привел его к убеждению в необходимости активной оппозиции самодержавию, которая и составила главное содержание всей его последующей жизни.

 В июле 1917 г. Корнилова поражают два апоплексических удара и он решает, что "пора начать свои воспоминания. Пожалуй, даже надо признать, что срок уже, может быть, и упущен, ибо поручиться, что при нынешних бурных обстоятельствах удастся мне их благополучно кончить, нельзя. Написать свои воспоминания я признавал важным не потому, чтобы я считал себя особо достопримечательным человеком, заслуживающим обстоятельной биографии, а потому, что судьба сделала меня свидетелем и отчасти участником таких достопримечательных событий и происшествий, воспоминание о которых вполне уместно и, может быть, даже и весьма ценно".

 Так начинаются воспоминания, над которыми историк работал в течение осени 1917 -- лета 1921 гг. в Кисловодске, где он находился на излечении. То, что мы называем "рукописью", "оригиналом" воспоминаний, на самом деле представляет собой текст, написанный рукой второй жены Корнилова -- Екатерины Антиповны, что дает основание предполагать, что либо он был записан женой ученого под его диктовку, либо переписан ею же с неизвестного нам экземпляра-автографа Корнилова. Думается, что первая версия правдоподобнее, ибо после перенесенных инсультов правая рука историка потеряла нормальную подвижность.

 Как бы там ни было, после возвращения летом 1921 г. в Петроград, Корнилов предпринимает попытки издать свои воспоминания. Первоначально он ориентировался на акционерное издательство "Огни", выпускавшее под редакцией П.Е. Щеголева "Библиотеку мемуаров": в январе 1922 г. Корнилов сообщал Шаховскому, что "Огни" хотят напечатать главы до 1901 г., но сначала их должны прочитать Б.Л. Модзалевский и А. А. Сиверс. В том же году это издательство прекратило работу, а 19 февраля 1923 г. было ликвидировано. Но Щеголев, по-видимому, не отказался от мысли напечатать мемуары Корнилова и в 1923 г. "взял записи..., чтобы... решить, можно ли их печатать...". И наконец 28 мая 1925 г. читаем в одном из писем: "Щеголев согласился печатать рукопись без изменений и вообще был очень мил и любезен". Но это решение, по извечной российской традиции, опоздало -- 26 апреля 1925 г. А.А. Корнилов скончался.

 В.И. Вернадский, находившийся во Франции, откликнулся на эту смерть большим письмом Шаховскому:

Bourg la Reine (Seine)15.V.925

4 Rue des Chenuix de fer

 Дорогой Митя -- сегодня совершенно неожиданно узнал от Анички о смерти Ади... Признаюсь, у меня даже явилось сомнение, верно ли это известие, т.к. оно не получило никакого отголоска в печати, к[ото]рая, впрочем из России не доходит сюда аккуратно. Но, может быть, печать ее и не отметила?

 К смерти в нашем возрасте и в наше время относишься иначе, чем относился раньше. Для меня, к[ото]рый сейчас очень углубился в изучение живого и опять охвачен философским и религиозным исканием, смерть не является ужасом и я к ней отношусь с еще большим спокойствием, чем относился раньше. Но это отношение не безразличие и я очень хотел бы иметь известия о его болезни, как он умер, сохранил ли сознание, знал ли о ее наступлении, страдал ли? Что Талочка и Екат[ерина] Антип[овна]? Сообщи все, что можешь.

 В последние недели хотел узнать его адрес -- я знал, что он переехал на свою прежнюю квартиру -- но так и не дождался адреса, чтобы написать ему.

 Переписка как-то замолкла в трудных условиях жизни и в трудности выразить, что хочешь, с уверенностью или с большими шансами, что письмо при этом дойдет. Но я вполне понимаю, что отказываться от нее было слабостью -- одной из многих слабостей нашей жизни...

 Круг близких, дорогих близких братьев все более сжимается и остается нас совсем немного -- и мы в разброде, каждый в своих идейных исканиях, но на своем жизненном посту, замираем единицами, не как целое... Была ли ошибка в нашей молодой конструкции? Явились ли мы раньше времени? Не хватило ли смелости мысли? волевого хотения?

 Понемногу, когда уходили из жизни дорогие, близкие люди -- Шура, Федор -- когда жизнь совершенно изменила окружающее -- все же мы чувствовали, что моральные -- и идейные -- основы нашего жизненного пути остались нетронутыми и мы им не изменили, но шли, однако, к ним отдельно, а не вместе. Наш кружок -- теперь кружок стариков -- доживал -- но не жил общей жизнью. И сейчас смерть Ади, к[ото]рого болезнь давно уже оторвала от гущи жизни, очень ярко ставит передо мной те же мысли.

 А между тем для меня является все более и более ясным будущее и большое некоторых из тех идей, к[ото]рые были нашей спайкой: примат морали и отрицание средств действия, противоречащих ей, уважение к человеческой личности и свобода, в разной форме религиозное искание -- и сознание -- при этой широкой нравственной атмосфере -- первостепенного значения научного искания, научного творчества, ничем не ограниченного и не могущего быть ограниченным, искание нового строя жизни в подъеме семьи и свободной личности, ее высоте... Я думаю -- во многом из этого таится будущее и может быть не напрасно прошли наши жизни, хотя мы не сумели дать им форму яркого выражения и как-то сами скрылись -- в нашем единении -- в гуще жизни.

 Мы коснулись правды, остались ей верны -- но поднять ее и внести в жизнь в нашем составе не смогли.

 Новые поколения подойдут к тому же с большей смелостью и с большей решимостью...

 Жизнь идет и все меньше остается личных связей с будущим; связи в прошлом -- в ушедших. Из моей семьи -- я остался один. И из дорогого кружка друзей остались осколки.

 А наши дети при их нетронутости в чистоте их личностей едва сохраняют отпечатки нашей духовной близости...

 Конечно, в этом мы вольны были сами, когда убедились в невыполнимости нами той формы жизни, которую мы создать -- слабо правда -- пытались, когда мы фактически ее оставили замирать.

 Аде, мне кажется, пришлось пройти больше тяжелого, чем пока пришлось испытать нам оставшимся. Меня всегда страшило -- впрочем, это не то слово, т.к. страха я не испытывал -- охват той медленной смерти, теряя возможность полного духовного проявления своей личности, которую я видел так близко и тяжело на моем отце и к которой так близко подошел Адя...

 Не знаю, как сложится моя дальнейшая судьба -- но мне иногда сейчас хочется перед своим земным концом -- дать в яркой форме те мысли и искания, касающиеся вечных вопросов бытия, которые сложились в моей долгой духовной жизни и начинают сейчас выливаться в ясные формы. Благодаря этой работе мысли я чувствую эти годы странным образом -- как бы вторую молодость, связанную с большим спокойствием к жизни и к смерти и с все увеличивающимся чувством бесконечности мига жизни и связи своей со всем живым. Не знаю, решусь ли я изложить эти всегда идущие во мне достижения или так же, как в братском строении нашей молодости, и я в этой работе мысли и интуиции, как мы все в свое время в идее братства -- остановлюсь перед осуществлением в жизни ощущаемого в мысли как должное...

 Я знаю, что Адя в последние годы стал ближе подходить к религиозным вопросам, в которые раньше он не проникал глубоко. Но уже силы его угасали и не знаю, смог ли он что-нибудь сделать или все осталось не высказанным...

 Очень часто думаю о Тебе, мой дорогой, хотя ни разу не писал Тебе. Сейчас я все время в работе и в большом подъеме мысли -- но успеваю сделать ничтожно мало по сравнению с тем, что было бы нужно и что хотел бы.

 Что Наташа и Аня? Ты теперь дедушка? Я думаю, что это гораздо более глубокое достижение, чем обычно считается -- так как мы миг в цепи поколений и часть нас переходит только в потомстве.

 Горячо и нежно Тебя, мой дорогой, обнимаю. Твой Владимир.

 Что Иван и Маша -- о них давно не имели известий. Наш горячий привет тебе и Анне Ник[олаевне]. {ЛО ААН СССР. Ф.726. Оп.2. Д.334. Л.23-26 об. Копия, сделана Шаховским.}

 Старые друзья Корнилова, прежде всего тот же Шаховской, с одной стороны, пытались облегчить материальные условия жизни его семьи, а с другой, стремились сохранить память о друге. В одном из писем Шаховского читаем:

 Есть ли у нас список писаний Ади? Пишет ли о нем, написал ли о нем Пресняков? Независимо от нашего перед Адей долга чрезвычайно важно было бы для русской исторической науки и для назидания подрастающего поколения закрепить сделанное Адей -- в частности -- по русской истории. Ведь это самое лучшее, что у нас есть в этой области и надо непременно облегчить всячески использование этого для поколения, к[ото]рое без сознательного понимания пройденного Россией за последние 100 лет пути будет жалким болтуном и тягостным для себя и для других грузом. {ЦГАОР СССР. Ф.5102. Оп.1. Д.1297. Л.3.}

 Как целостный текст "Воспоминания" Корнилова сохранились как минимум в двух экземплярах {"Как минимум два" -- ибо известно, что в сентябре 1930 В.И. Вернадский посылал вдове Корнилова "бумагу для 4-х копий" (ЦГАОР СССР. Ф.5102. Оп.1. Д. 1149. Л.3).} -- в семье А.А. -- у его дочери Натальи Александровны (машинопись) и в личном фонде В.И. Вернадского в Архиве АН СССР (Ф.518. Оп.5. Д.68, рукопись). Машинописный фрагмент воспоминания (до 1883) находится и в личном фонде историка в ЦГАОР СССР (Ф.5102. Оп.1. Д.93) -- том самом "фонде", который своим существованием "обязан" обыску в квартире Корниловых в начале 30-х годов: все "арестованные" бумаги поступили после соответствующей проверки в так называемый "исторический архив" НКВД-МВД, чье "собрание" было влито в начале 60-х годов в состав ЦГАОР (заметим, что аналогично "происхождение" в этом архиве и ряда материалов Г.В. и В.И. Вернадских, Д.И. Шаховского).

 Текст, публикуемый в настоящем издании, получен нами в конце марта 1990 г. от Наталии Александровны Корниловой -- Талочки, дочери А.А. Корнилова. Через месяц -- 22 апреля 1990 г. -- она скончалась.

 Воспоминания насчитывают 617 машинописных листов. Для публикации нами отобраны главы, образующие самостоятельный, логично завершенный эпизод "сибириады" А.А. Корнилова.