ГЛАВА XIII
Заботы Александра о французских пленных. Император уезжает из Вильны
В течение своего двухнедельного пребывания в Вильне император Александр посвящал облегчению человеческих страданий все минуты, в которые он мог оторваться от правительственных и военных дел. Всегда в сопровождении генерала Сен-При, он лично обходил госпитали, не боясь зловредного заразного воздуха, который внушал нам сильнейшие опасения за его драгоценную жизнь! Благодаря ему везде восстановлялся порядок, и надежда возвращалась в сердца несчастных пленных. Однажды одна бедная француженка с двумя малыми детьми бросилась на улице к ногам государя, возвращавшегося с парада; слезы этих несчастных тронули его до слез, и он поспешил оказать им помощь. Один солдат, которого я приютила, однажды рассказал мне, что, встретив молодого, красивого и с виду доброго русского офицера, он остановил его и попросил милостыни. Красивый молодой человек велел ему пойти в кухню императорского дворца и сказать, что брат великого князя приказал, чтобы ему дали поесть. "Я сделал, как он мне сказал, -- прибавил солдат, -- и хорошо же я тогда поел!" Несчастный не знал, что этот брат великого князя был сам император.
Известие о смерти принца Ольденбургского, зятя Александра, погибшего от госпитальной лихорадки, усилило наши страхи за жизнь государя. Накануне своего отъезда государь провел у меня вечер, причем я осмелилась высказать ему свои опасения и умолять его бережливее относиться к столь драгоценной для нас жизни.
"Эти эпидемические болезни, -- отвечал император, -- совсем не страшны при отсутствии мнительности и при здоровом организме. К несчастью, по отношению к моему зятю эти условия отсутствовали, и он погиб..."
Я сама испытала то, что говорил государь: я ежедневно, в собственном доме, бывала с лицами, заболевшими госпитальной лихорадкой; но, пользуясь прекрасным здоровьем, я ни разу не заразилась этой болезнью. Я спросила у государя, правда ли, что его узнавали при посещении им госпиталей? "Да, -- сказал он, -- меня узначи в офицерской комнате; но обыкновенно меня принимали за адъютанта генерала Сен-При".
По этому поводу государь рассказал мне один эпизод, который очень его тронул и на меня произвел такое же впечатление. Один умирающий испанский офицер, лежа на своем одре, диктовал конец письма своему товарищу, когда генерал Сен-При в сопровождении государя подошел и заговорил с ним.
"Г-н офицер, -- слабым голосом сказал испанец, обращаясь к Александру, которого он принял за адъютанта русского генерала, -- будьте добры, отправьте это письмо. Я в нем посылаю последнее прости в Испанию, моей жене". "Я доставлю это письмо", -- сказал государь, который тогда собирал всех испанских пленных, чтобы отправить их морем, на свой счет, на родину. Государь, посетивший французский госпиталь, в центре университетских зданий, описал его в таких красках, что кровь леденела в жилах и нельзя было не содрогаться от ужаса. "Я отправился в госпиталь вечером, -- сказал государь. -- Одна-единственная лампа освещала эти темные своды, под которыми были нагромождены целые ряды трупов, до самого потолка. Я не могу выразить ужас, который охватил меня, когда среди этих безжизненных тел вдруг зашевелились еще живые существа... Наконец, -- продолжал государь, -- никто не хочет сопровождать меня, когда я отправляюсь в госпитали; и мои молодые люди, которые с восторгом идут на приступ или в бой, стараются найти какой-нибудь благовидный предлог, чтобы не сопровождать меня, когда я иду исполнять этот долг".
Говоря о беспорядке, господствовавшем во французской администрации, государь сказал: "Я хочу, чтобы император Наполеон знал, как плохо служили ему те, кого он облек своим доверием..."
Разговор, естественно, перешел к ненасытному честолюбию этого великого полководца, к увлечениям и несчастьям, в которые честолюбие это вовлекало французов и остальную Европу.
"Боже мой! -- сказал Александр, прижимая обе руки ко лбу, -- какая блестящая карьера еще предстояла этому человеку!.. Он мог дать Европе мир; это было в его власти, и он этого не сделал! Теперь чары его рассеяны! Посмотрим, что лучше удастся, -- внушать страх или любовь". Какое благородное соревнование сказалось в этом слове! Внушать любовь! Да, в этом замечалась вся тайна великодушной и благородной политики Александра. В течение всего своего царствования он всегда относился ко всем европейским государям, как друг к другу. -- "В конце концов, -- сказала я, -- не Наполеону достанется честь умиротворения Европы". -- "Не все ль равно, -- ответил государь, -- сделает ли это он или я, лишь бы водворился мир". Когда я выразила желание, чтобы мир был заключен следующей весной, государь возразил горячо: "Почему же не этой зимой? Чем скорее, тем лучше".
Император так пламенно желал утверждения мира, главной цели, к которой клонились все его желания и мысли, что он считал потерянным время, проведенное им в Вильне. "Мне приятно было в Вильне, -- прибавил государь, -- но, по ходу политических событий, надо торопиться, чтобы воспрепятствовать Наполеону собрать свои силы на Висле. Мы принуждены были дать войскам некоторый отдых после тяжелого похода..."
Император Александр был так скромен, что лестные замечания, хотя и правдивые, были ему неприятны. Я ему сказала, что мы недавно старались найти в истории государя, которого можно было бы сравнить с Его Величеством... Он не дал мне кончить. "Умоляю вас, -- без комплиментов", -- сказал он, опуская голову. Не знаю, по какому поводу заговорили о семье Наполеона. Г-жа Ф. одобрительно отозвалась о нравственных качествах Люсьена Бонапарта. "Нет, -- холодно сказал государь, -- я не хотел бы походить на него". Затем он воскликнул с увлечением: "Но я хотел бы уподобиться Моро. Вот поистине великий человек".
Государь описал затем достоинства и таланты этого искусного генерала. По-видимому, Александр уже мысленно избрал французского патриота для выполнения своих глубоко задуманных планов, политических и военных. Я заговорила с государем об одном портрете сына Наполеона, именуемого тогда римским королем, на котором он очень напоминал своего отца.
"Это для него большое счастье, -- сказал государь, -- если верить всему, что говорят о его рождении. Как прискорбно, -- продолжал государь, -- что французы проявляют такое самопожертвование по отношению к человеку, который в глубине души презирает их, хотя он с их помощью и делает такие великие дела! При моем свидании с Наполеоном в Эрфурте он сказал мне по поводу некоторых высказанных мной мыслей о способах управления этим народом: "Вы французов не знаете, надо править ими, подобно мне, -- при помощи железного бича". Я признаю теперь, как прав был Талейран, сказавший мне тогда, что мир для Франции необходим. Я сильно не доверял в политике этим седым бородам. Притом, осведомленный о военном могуществе французов и талантах их главы, я думал, что, говоря таким образом, Талейран хотел уловить меня в сети и предугадать мои мысли. Теперь события доказывают мне, что этот дипломат был прав и что после столь бедственной кампании в России и больших неудач, постигших Францию в Испании, страна эта, несомненно, вполне обеднела, как солдатами, так и деньгами". Услышав, с каким презрением Наполеон говорил о своих соотечественниках, г-жа Ф. сделала замечание о том, как прискорбно, что Франция не может узнать правды о бедствиях этой войны и о лжи, которой Наполеон наполнял военные бюллетени.
"Мы были настолько предусмотрительны, -- сказал государь, -- что разбрасывали по берегам Франции и во всех портах печатные сообщения, имевшие целью извлечь эту страну из ослепления, в которое ее погрузили и которое стараются поддержать. Впрочем, мы знаем, что заговор Маллэ далеко еще не подавлен и что во Франции много недовольных. Надо надеяться, что все события сложатся так, чтобы привести к желанному результату, к прочному миру в Европе. После сильных потрясений, которые она пережила за последние тридцать лет, Европа сильно нуждается в мире".
Судя по этим брошенным в разговоре различным мыслям, мне трудно сказать, желал ли тогда же Александр падения Наполеона и верил ли он в возможность этого падения Но, говоря о Наполеоне, он несколько раз повторил с особым выражением: "Чары рассеяны". Не думал ли он о Бонапарте, влияние которого он испытал на самом себе?
Государь сказал, что, восприняв революционный жаргон, французы забыли свой настоящий язык. "Это удивительно, -- прибавил он, -- они уже не говорят на настоящем французском языке". Государь имел право быть разборчивым в этом отношении, ибо сам он всегда употреблял выражения изящные, избранные и точные. Я не знаю, где государь познакомился с маршалом Удино, герцогом Режжио, но он отзывался о нем как о человеке умном, любезном и был доволен, что маршал, во время своего пребывания в Смоленске или Витебске, сам убедил жителей города не восставать против своего законного государя.
Говоря о пороках, которые он замечал в современном воспитании, Александр сказал: "Наши молодые люди воображают, что, выучившись танцевать и говорить по-французски, они уже все знают. Вы не можете себе представить, -- прибавил он, -- до какой степени испорчены у нас нравы. Никто не верит в истинную дружбу, в бескорыстное чувство к женщине, которая вам не мать, не жена, не сестра, и не люб..." Он не кончил последнее слово. Государь стал затем говорить, с той проницательностью, которая составляла отличительную его черту, о принятых в Европе различных системах упрощения методов обучения, между прочим об алгебраической системе Песталоцци, которая казалась императору слишком механической и малоспособной развивать ум.
"Стараясь облегчить молодым людям учение, -- говорил государь, -- из них делают настоящие машины".
Я не знаю, на каком основании авторы двух историй об императоре Александре приписали возбужденному воображению г-жи Крюднер идею Священного союза и всеобщего мира: этот благородный проект мог зародиться лишь в сердце самого Александра.
Ни в эту эпоху, ни впоследствии, когда государь в различных случаях благоволил беседовать со мной о знаменитых писателях прошлого века и нашего времени, и даже о женщинах выдающегося ума, как г-жа Сталь, таланты которой он ценил, уверяя, что она признала ошибочность своих суждений о религии и самоубийстве: никогда, говорю я, государь не произнес имени автора "Валерии". Я удивлялась, что он не упоминал также о г-же Жанлис, выдающейся писательнице, изящной и плодовитой, написавшей столько полезных и интересных сочинений о религии, нравственности и чувствах, сочинений, за которые матери будут ей вечно признательны...
Государь соблаговолил спросить, какие у меня известия о моей семье; я повторила то, что слышала, что братья мои остались в Литве. "Ах! как я рад", -- сказал государь с таким искренним выражением доброты, что я была тронута до глубины души. И он предложил мне по этому поводу несколько вопросов об их военной службе, о полках, которые были ими собраны против его войск; при этом он говорил совсем просто, с поразительной добротой, доказывавшей, что прекрасная душа его была недоступна какому-либо чувству злопамятства. Поистине, мне кажется, я предпочла бы, чтобы Александр гневался на моих братьев; я бы тогда имела смелость защищать их, тогда как его снисходительность почти что побуждата меня их обвинять; и разговор этот был мне так тяжел, что я с большим трудом, при сильном сердцебиении, выговаривала одно слово за другим.
С тем же величием души и чувством негодования государь отверг все доносы, которые поспешили представить ему при его прибытии в Вильну, доносы часто ложные, всегда гнусные, которые, даже когда они были правдивы, могли лишь возмутить столь чувствительное и великодушное сердце. Он объявил, что не хочет ничего слышать: он здесь, чтобы прощать...
Между тем в акте амнистии была одна тревожившая меня статья. В ней заключалась такая оговорка, что в марте месяце 1813 г. -- срок, предоставленный литовским эмигрантам для их возвращения, имущества всех тех, кто не вернется к этому времени, будут конфискованы. Я осмелилась высказать Его Величеству мои опасения. Я сказала ему, что если мой отец не получит письмо мое в Варшаве, ему не придется воспользоваться благодеянием амнистии. Государь спросил, где, по моим предположениям, находится отец мой. Я ответила наудачу, что он в Вене. Моя мать была там в то время. "Так что же! -- сказал государь, -- дайте письмо на его имя Толстому. Мы его, наверно, доставим, так как, -- прибавил он, улыбаясь, -- у нас в течение всей кампании всегда были открытые каналы по отношению к Австрии. Впрочем, -- прибавил он, -- не тревожьтесь. Такие строгие меры применяться не будут; они объявлены лишь для того, чтобы воспрепятствовать отливу денег в чужие страны и обращению их на поддержку неприятельских войск". Это уверение в устах Его Величества показалось мне вполне достаточным. Государь спросил меня затем о моих личных планах. Я сказала, что намерена удалиться в деревню. Он пожелал знать, где имение, куда я предполагаю уехать, и не находится ли оно на проходе войск: потому что, сказал он, солдаты -- далеко не ангелы; и все эти армейцы могут наделать беспорядков. И так как он проявил при этом самую любезную заботливость, я сказала: "Я ничего не боюсь, Ваше Величество, я отдаюсь под Ваше покровительство".
Тронутый моим доверием, государь соблаговолил уверить меня, что он его оправдает и прикажет генерал-губернатору позаботиться о моей безопасности. После нескольких мгновений молчания государь сказал самым мягким тоном: "У меня к вам небольшая просьба". Несколько удивленная, я подняла глаза. "Вспоминайте иногда обо мне". -- "О, Боже мой! -- воскликнула я, -- я это делаю во все мгновения моей жизни!" Мы были растроганы; и так сильно было влияние этой отзывчивой души, столь ценившей привязанность всех, близко к ней подходивших, что нельзя было видеть Александра, не пожелав стать лучше.
Прежде чем проститься со мной, государь поднялся и, не говоря, что он ищет, стал внимательно осматривать пол во всех углах гостиной. Я поставила лампу на ковер и тоже стала искать потерянный предмет: оказалось, что государь искал небольшую лорнетку, которой он обычно пользовался и которая упала к моим ногам, под стол. Теперь я сожалею, что не присвоила ее себе, тем более что она имела лишь ту ценность, что принадлежала Александру, -- она была из простой черепахи, без украшений.
В этот самый вечер произошел довольно забавный случай. Приехав ко мне, государь вошел в гостиную, предшествуемый борзой собакой крупных размеров, которая прыгала вокруг Его Величества. Зная, что государь не любит собак, я удивилась, что он привел ее с собой; но я ничего не сказала и вскоре совсем позабыла о появлении собаки. Лишь после отъезда государя я вспомнила, что собака не осталась в гостиной, и я спросила, куда она девалась. Слуги мои ответили, что они позаботились о собаке и угостили ее сухарями и молоком. После наведенных точных справок оказалось, что собака, которую так усердно угощали, не принадлежала ни государю, ни даже его кучеру Илье, и никто не мог узнать, откуда она взялась.
Я имела счастье вновь увидеть Александра в придворной церкви, в день Рождества. Он уехал после обедни, почти один и без свиты. Кто-то заметил у фельдмаршала Кутузова, что осторожность требовала бы, чтобы императора лучше охраняли в военное время, "Боже мой! -- воскликнул фельдмаршал, -- неужели кто-нибудь решится сделать зло этому ангелу". Такой человек нашелся, -- нельзя подумать об этом без содрогания. И у него только не было случая выполнить свой замысел! Такой человек нашелся не среди неприятеля, и не в военное, а в мирное время, в собственном государстве Александра, среди неблагодарных подданных, достойных всего гнева и всех кар небесных!
Без сомнения, легко вспомнить и передать все замечательные слова Александра и благородные чувства, вырвавшиеся из его великодушного сердца; но кто передаст выражение его взгляда, его интонаций и всего лица?.. Какое испытываешь тяжкое сожаление, когда среди прекрасных иллюзий, услаждающих сердце при воспроизведении этих воспоминаний, вдруг вспоминаешь ужасную правду и говоришь себе: "Это прекрасное, благодетельное создание уже не существует, и ничто не вернет его нам! Ах, как в такие минуты чувствуешь потребность поднять взоры к небу, где настоящее его место!"