Г Л А В А 5
Прошла зима.
Сдав в пятом классе экзамены, мы перешли в шестой. И тут же Министерство образования «узнало», что для нервной системы школьников в этом возрасте подобные испытания и стрессы вредны, и постановило начинать их только с шестого класса.
Забегая вперёд, отмечу, что, когда мы сдали экзамены в шестом, сразу же постановили создать школу семилетку и передвинули выпускные в седьмой и десятые классы. А когда я сдавал экзамены в седьмом классе, постановили перейти к восьмилетке с экзаменом в восьмом... Наше поколение попало в реформаторскую волну научной педагогики, на которой многие тёти и дяди понаделали себе кандидатов этих самых «наук».
Помнится, в шестом классе Валерий Агафонов уже активно занимался игрой на гитаре. Когда она у него появилась - не помню, кажется, что была всегда. Возможно, сначала, это была не его гитара, а соседа по квартире, жившего налево по коридору от кухни и неплохо игравшего. Валерий, бывало, получал от него эту чистенькую большую гитару на время. Его гитара была меньше, звучала камерней и теплей, а высокие потолки комнаты создавали хорошую акустику.
Приходя на Моховую, я теперь постоянно заставал Валерку с гитарой: он отрабатывал аккорды и приёмы, какие-то «флажолеты», что-то переклеивал, настраивал, возился со струнами и винтами.
Как-то раз он и меня захотел обучить игре на гитаре. Посадил на свой диван, пристроил гитару у меня на коленях и показал, где на грифе прижимать струны к ладам, а где их надо щипать, чтобы извлечь звук. Я стал пробовать и сразу почувствовал, как сильно, до боли, надо давить пальцами на тонкую металлическую проволоку диаметром меньше миллиметра. Мне показалось (после нашего фортепиано) , что больше пяти минут играть на гитаре невозможно: вся кожа слезет. Я спросил Агафонова, как же он выдерживает? Друг протянул руку и приблизил к мои глазам концы пальцев - на каждом была своя выпуклая мозоль! Эти мозоли защищали его мальчишескую кожу от твёрдости стальных струн. Обнаружив такие великие «успехи» (или последствия) его постоянных музыкальных занятий, я поспешил навсегда отдать ему его гитару.
Для меня было открытием: рождение задушевных звуков, происходит от тяжёлой (до мозолей) работы профессиональной руки и упругих, натянутых как тетива лука, струн!
О голосовых данных Агафонова мне трудно что-либо сказать, так как я не специалист и не знаток вокала. Могу говорить только о своих ощущениях, какими они запомнились.
В 50-ые годы казалось, что Валерий будет или художником, или актёром разговорного жанра. Эти грани его таланта сверкали особенно ярко и неоспоримо. Пение было в тени. Ну поёт под гитару, - ну и хорошо! Художнику - не помеха, а актёру - тем более. Однако, мастерство исполнения и сами голосовые данные росли у Агафонова год от года. Певец в нём побеждал всё остальное, незримо формируясь сам по себе из тех многочисленных жизненных впечатлений, которыми была наполнена его динамичная жизнь. И хотя Валерий учился интонациям разных исполнителей (пародировать уж он умел!), их приёмы, окрашенные его личностью, получали другое звучание, смешивались в иных пропорциях. Романс Агафонова узнаётся сразу - в исполнении нет рабского подражания кому бы-то ни было.
...Однажды, в самом конце 50-ых, восемнадцатилетний Агафонов, сидя на диване с гитарой, неожиданно для меня, запел вдруг так мощно и пронзительно, что невозможно было объяснить откуда берётся сила в небольшом до того голосе! Или он, как говорят, поставил его в этот момент, или начали резонировать предметы в комнате: голос проникал в меня чуть ли не до костей, заставляя всё забыть и купаться в этом вибрирующем пространстве льющихся через край звуков...
К тексту, к содержанию романса, у Валерия с самого начала был очень ответственный подход. Даже неподготовленный слушатель с первого раза понимает то, о чём поётся.
Беседуя с Валерой о его пении, я, как привередливый слушатель, всегда «требовал» от исполнителя понятности и полной ясности, так как меня раздражает пение на родном языке, если не разберёшь о чём, собственно, поётся: из-за чего весь «сыр - бор». Когда у друга проскальзывала некоторая шепелявость или капризная обидчивость в интонации, особенно в слогах на «ю», «е» (как мы говорили, «слюнявость во рту») - я этого не оставлял без внимания, а критиковал, утрированно изображая не понравившуюся интонацию. Знаю, что Валерка работал над своей дикцией: я видел у него на столе учебник ораторского искусства для театральных вузов, который достать в то время было непросто. Уроков вокала он тогда нигде не брал. С моей матерью занимался сольфеджио, но немного, так как для пианистов это - не самое главное.
Никто не знал, что Валерий Агафонов свяжет свою жизнь... с пением! Я и сейчас, спустя десятилетия, как-то недоверчиво смотрю на всё случившееся: он стал известным исполнителем романсов, ПЕВЦОМ, а не юмористом, актёром ,режиссёром, как мы мечтали... А я теперь стал старше его...
Иногда кажется, что неутомимый выдумщик опять разыгрывает меня, что раздастся звонок в дверь и улыбающийся молодой Валерий со своей неразлучной гитарой в мягком чёрном футляре и, конечно же, с голой, торчащей из белоснежной рубашки, шеей, войдёт быстрыми шагами в комнату с мороза и спросит: «Ну как ты тут? Всё сидишь сычом на одном месте?..»
Но Время неумолимо, а факты упрямы. Кончается год, век, тысячелетие, а в новом Агафонову исполнилось бы 60 лет. Каких ещё творческих высот он достиг бы остаётся только догадываться, так как жизнь его оказалась обидно короткой.
В далёком 1956-ом году мы не думали о том , сколько кому отпущено жить и что будет через полвека, мы перешли в седьмой класс, радовались весне, намечали порисовать летом Невские берега... но нам пришлось разлучиться: я с матерью уехал жить в другой город.
Валерий помогал нам собирать вещи, поехал провожать на вокзал... Прощаясь в тамбуре вагона, мы стояли, мялись, обещали писать, жали друг другу руки, не зная, что сказать ещё... Старый проводник вагона, находившийся тут же, видя наше замешательство и наши лица, нетерпеливо подсказал: «Да поцелуйтесь же вы на прощание!»
Мы бросились друг к другу и обнялись.
Свободное копирование
