Воспоминания о Валерии Агафонове - 1

В О С П О М И Н А Н И Я   О   В А Л Е Р И И    А Г А Ф О Н О В Е

«... Я даже доволен ответом твоим:               
Прошел без корысти и лжи.               
В конце то концов для чего мы живём?               
А так вот, представь, - для души.»
 Ю. Григорьев



                1    ГЛАВА

С Валерием Агафоновым я впервые встретился в 1954 году в 191 ленинградской школе Дзержинского района, куда меня перевели  в 5-ый класс. До этого я ходил в другую - мужскую школу. В те годы мальчики и девочки учились в разных школах: мужских и женских. Но вскоре после смерти Сталина их упразднили, и разнополые школьники оказались в одном классе.

Наша школа находилась на Моховой, в глубине второго двора, с улицы мы проходили в неё через две подворотни. В какой школе учился Агафонов раньше, я не интересовался. Мне, новичку, казалось, что - в этой же, поскольку Валерка знал все входы и выходы  большого здания и даже, как выйти в третий - внутренний двор.
Помню также, что он (в связи с болезнью и осложнением) пропустил в младших классах год, или два и поэтому в пятом был старше, чем требовалось по стандарту. Некоторые учителя называли его «второгодником».

Надо сказать, что мы сразу с ним подружились, хотя, глядя со стороны, трудно было бы объяснить, что нас сблизило. Сейчас я думаю, что, в  основном, это была обоюдная безотцовщина.
Отец Валерия Агафонова погиб в начале войны. И я до сих пор не могу понять, как можно было посылать под пули человека в очках, и с такой редкой для города на Неве специальностью, как китаевед? Помню, мы - пятиклассники - разглядывали, словно китайскую грамоту, записные книжки его отца - необычно узкие и длинные (сделанные из телефонных), по страницам которых выстроились столбцами загадочные иероглифы, четко написанные красными чернилами ... Я чувствовал, что сын гордится таким ученым отцом.

Валерий жил с матерью и сестрой, которая была старше нас, и не принимала участия в наших делах.
Их дом на Моховой стоял рядом с Театральным институтом. Войдя в парадное, я попадал на высокую светлую лестницу, которая вела на четвертый этаж и заканчивалась площадкой, похожей на балкон. С него мы обозревали вниз все пролёты и даже двор, сквозь окно напротив. Дверь в большую коммунальную ленинградскую квартиру пестрела разнообразными звонками и списками с фамилиями жильцов: кому - сколько раз звонить. А в старинном отверстии для почты, которым никто не пользовался, пятиклассник Агафонов сконструировал было электрическое табло, работающее от кнопки его звонка. За матовым стеклышком сразу вспыхивала лампочка и высвечивалась надпись, вставлявшаяся туда заранее. Звонивший видел сообщение, например, о том, что «никого нет дома».

Это изобретение Агафонова было встречено в штыки одним из соседей, который ведал подсчётом затрат на электроэнергию в местах общего пользования и был недоволен Валеркиной лампочкой, прикрученной в тамбуре входных дверей. Серьезный дядя принял пояснение о том, что в квартире иногда «не все дома»  на свой счет и оборвал провода. Валерка, кажется, потом «наказал» его: собрал на кухне молочные бутылки со стола злобного недоброжелателя и сдал их, возместив нанесенный ущерб.

Но не все жильцы были такими неприветливыми людьми, многие дружили и помогали друг другу, делясь тарелкой супа или пирогом. На широкой кухне, расположенной в центре квартиры, стояли шесть газовых плит и на них всегда что-нибудь варилось и вкусно пахло. Тут же находились высокие двойные двери из кухни в комнату, где жил будущий исполнитель романсов и где он впервые начал перебирать струны своей гитары. Первые уроки он брал у соседа по квартире, который жил по коридору — дальше, звали его Павел.

Я часто заходил к другу на Моховую, а он ко мне - на Пестеля, где я со своей  матерью жил тоже в коммунальной квартире. На два года младше Агафонова, я был раза в два крупнее и толще его. Я уже в то время (как теперь говорят) рос акселератом: в шестом классе мой рост приближался к 180 сантиметрам и мы с Валерой по-видимому представляли забавную пару гуляя повсюду вместе. «Толстый с тонким вышли погулять!» - кричал нам  дворовый задира на пределе своего остроумия и убегал. Валерка бросал обзывале вслед мелким камушком.

С матерью Агафонова я общался мало, и наши матери не дружили домами. Когда я после уроков приходил к товарищу, мать его почти всегда была на работе. (Какое-то время на том же заводе работал и Валерий) К дружбе нашей она относилась спокойно и доброжелательно. Мне кажется, после блокады, после войны и гибели мужа она была немного как бы отрешённой от мира сего.
В комнате Агафоновых на стене, где оба окна выходили на Моховую, высоко и незаметно висела небольшая икона Божьей матери. (Валерий, чтобы почистить или сменить фитиль в лампадке, залезал на стоявший внизу стол.) Мать Валеры рассказывала об этой иконе, что она всю войну находилась тут и они не собираются ничего менять. О постоянстве их жизни говорит и то, что мебель в комнате никогда не переставлялась.
На столике у кровати матери всегда лежал томик стихов Надсона в старинном переплете. Она любила поэзию, иногда напевала или декламировала:
«Не говорите мне - он умер. Он - живет!
Пусть жертвенник разбит - огонь ещё пылает,
Пусть роза сорвана - она ещё цветёт,
Пусть арфа сломана - аккорд ещё рыдает...»
У неё была легкая походка и длинные золотисто-каштановые волосы. В дела своего сына она почти не вмешивалась, предоставив ему полную свободу.
Однажды, она рассказала мне, как во время блокады смог выжить её Валерий. Оказывается, она заворачивала в чистую ткань кусок хлеба, иногда смоченный в соевом молоке, и ребенок сосал эту «блокадную соску» целый день, если были силы. Каждый день мог стать для  него последним.

Голод зимы 1941 - 1942 года отражен во многих книгах, но нигде не встречал я отчёта или расследования, куда подевались запасы, так называемых «Бадаевских складов» Ленинграда, которых могло бы хватить городу, минимум, на три года. Почему во время голода вагоны с сахаром уходили в Москву? ...Уверенность жителей, что в Ленинграде с его запасами голод невозможен, послужила в начале войны одной из причин нежелания уезжать куда-либо; население осталось в городе. Навечно.

Моя мать - тоже блокадница - рассказывала мне, что, когда горели подожженные кем-то склады, сахар плавился и тёк рекой, а когда она эвакуировалась в феврале 1942 года через Ладожское озеро, то в окрестных лесах натолкнулась на горы вывезенных и замерзших продуктов. Брикет с кашей ей не удалось выломать из кучи, но часть треснувшей бутылки какого-то застывшего вина она отломала и, отбив стекла, пробовала тёмный лёд. 
Кто вывозил эти продукты из голодающего города или, наоборот, не довёз их - не знаю. Знаю, однако, что товарищ Жданов А.А. не похудел во время блокады, и после обеда поигрывал на рояле в ритме далёком от ленинградского метронома.
Годовалый Агафонов в это время сосал свою хлебную норму и, невзирая на бомбежки и холод, выжил, но остался хрупкого телосложения, как будто природа экономно создала всё необходимое из доступных ей в то время материалов. На детство его поколения выпали и пороховые годы войны и голодные годы послевоенной разрухи. Как он выжил - знает один лишь Бог, и это навсегда останется удивительным парадоксом всепобеждающей Жизни!