Черный сентябрь Мюнхена - 1

Черный сентябрь Мюнхена

Пролог

Год 1972-й. Наверное, самая круто замешанная пора в нашей мирной жизни, насыщенная исключающими друг друга, но все равно сосуществовавшими цветовыми гаммами. Пик брежневского правления, не совсем остроумно окрещенный после его смерти "застойным". Так как не было в истории страны периодов со столь обрывочным пульсом, замиравшим от апатии и безысходности или срывавшимся в сумасшедшую дробь от головокружительных успехов и искреннего энтузиазма.

Заноза "холодной войны" нерастопимым айсбергом торчала между Западом и Востоком, когда вдруг в Кремле объявился президент США Ричард Никсон и совместные инициативы по ограничению стратегических вооружений, казалось, сдвинули земную ось к зоне политических тропиков.

Теневая экономика, подпольная прародительница нынешних рыночных отношений, щедро кормила сливками миллионы людей, облепивших ее сытные груди. А другие десятки миллионов, в основном из госсектора, с заводов и фабрик, полей и пашен, еле сводили концы с концами, радуясь вареной колбасе, клейким макаронам, диетическим яйцам и дешевому хлебу, отпускаемому очередникам безо всяких ограничений.

Снимались великолепные кинокартины, ставились замечательные спектакли, звучали трогательные песни. Но шельмовали Солженицына, угрожали Сахарову и Ростроповичу, таскали за волосы диссидентов, взламывали рабочие столы в поисках запрещенной крамольной литературы.

И лишь мои ровесники, которым уже было за двадцать, но еще не исполнилось тридцати, самый верхний и тонкий слой общественного сознания, не пережевывались припудренными тальком монолитными базальтовыми жерновами, одновременно калечащими идеологией и посыпающими раны обезболивающей пыльцой вельможного либерализма.

Наша молодость, беспечность, оптимизм, состояние постоянной влюбленности с ветерком провели это поколение сквозь замысловатые лабиринты реальной действительности, где для многих более взрослых, а значит, опытных и искушенных бунтарей все "коридоры заканчивались стенкой".

Айда в Москву!

Я ничем не отличался от большинства сверстников: регулярно ходил на службу, исправно получая выговоры за опоздания, гулял с маленькой дочуркой, в меру выпивал с веселыми компаньонами, при удачном случае, с деньгами или без них, сбегая на несколько дней в Сочи (летом) или Бакуриани (зимой).

Любые контакты с заграницей и иностранцами были под жестким контролем, во всех сферах имелся определенный контингент лиц с допуском на "вражеские территории" и разрешением общаться с их "агентурой". Конечно, по линии "Спутника" или "Интуриста" можно было выбить поездку в соцстраны или на Ближний Восток, но я чудесно чувствовал себя на родных просторах, поэтому не обивал пороги партийно-комсомольских учреждений.

На телевидении, как в любой творческой организации, были свои лазейки, через которые постоянно сновали за кордон съемочные группы. Но и там всех "вьючных животных" давно разобрали искусные седоки, грудью прикрывавшие проложенные ими маршруты.

Самой недосягаемой туристической звездой считались Олимпийские игры. Спортсменов всего сопровождало огромное количество разнокалиберных чиновников, умевших за казенный счет устраивать себе райские развлечения. А болельщикам переживать за своих посланцев полагалось дома, у радиоприемников и телевизоров. Поэтому паломничество фанатов к местам атлетических баталий за пределами Советского Союза не практиковалось.

Олимпиада в Федеративной Республике Германии стала, пожалуй, первой, где на трибунах появилось заметное количество зрителей с красными знаменами.

И сегодня теряюсь в догадках, кому пришла в голову шальная и не совсем здоровая мысль на неожиданно высвободившееся в тургруппе место, без блата и протекции, вписать мое имя. Хотя как бывший футболист и действующий телерепортер, имел, видимо, несколько скрытых поклонников, иногда невидимо манипулировавших из-за кулис.

В общем, в девять тридцать утра мне сделали "предложение", в девять тридцать один я согласился, а в одиннадцать пятьдесят уже торчал в самолете, взявшем курс на Москву. Там в знаменитом колхозно-гостиничном комплексе "Золотой колос" третий день проживали мои будущие товарищи по поездке. Впервые я совершал вояж в далекие края один - без родителей, наставников, партнеров, режиссеров или близких друзей. Но именно событиям последующих трех недель суждено было стать одними из самых значительных в моей жизни.

Любимый город

Душа рвалась в Москву всегда. Но не на постоянное место жительства, а погулять-порезвиться и - назад в маленький уютный Тбилиси.

Столичная индустрия приема сотен тысяч иногородних действовала на благо всем заинтересованным сторонам с гигантским размахом. И обиженные или незаслуженно наказанные попадались крайне редко. Опытные "челноки" и "толкачи" из снабженцев со стопроцентной гарантией знали, в каком союзном министерстве или ведомстве, в творческом союзе или в редакциях центральных газет за бутылку коньяка можно было получить бронь на ночлег, а в каком отеле лучше сразу дать в "лапу" администратору по расселению. И щедро делились конфиденциальной информацией не только с ближайшим окружением, но и со знакомыми своих знакомых вплоть до седьмого колена.

Признаваться в любви к Москве могу без устали и смущения. Всегда обожал бродить по занесенным глубокими сугробами арбатским переулкам, шлепать по апрельским лужам, стоять под порывами июльского ливня, сбивающего на пахучий асфальт березовые ветви. Единственная пора, старательно избегаемая мной, - время цветения тополей, когда весь город как после большой кошачьей драки покрывался назойливым пухом, проникавшим во все щели и трещины.

Но сейчас был конец августа и отдельные щедрые мазки ранней осени присутствовали всюду, даже между строениями самого большого общежития в мире, каковым считался безразмерный "Золотой колос", приютивший и несколько десятков счастливчиков-земляков, через пару дней выезжающих в олимпийский Мюнхен.

Я легко и просто влился в свою группу. Вернее, вошел, подсел к столу в огромной комнате с восемью скрипучими кроватями, и в меня с разгона влили лошадиную порцию домашнего кахетинского вина, доставленного из Грузии в таком количестве, словно мы отправлялись на чемпионат мира как раз по этому виду спорта.

В делегации оказался лишь один знакомый, тесть моего товарища, первого секретаря Боржомского райкома комсомола Нукзара Шамкулашвили, Георгий Васильевич Меканцишвили - огромных габаритов бывший борец-тяжеловес, в течение четверти века возглавлявший спорткомитет города Гори.

Способность этого очень доброго и честного человека часами высиживать со стаканом в руке и детская непосредственность во всех остальных житейских вопросах одновременно вызывали и умиление, и удивление.

Взяв минутный перерыв, он потащил меня в соседнюю комнату, такую же безрадостную и нелепую, как, видимо, все остальные, и сунул в нос две чистые таможенные декларации.

- На, грамотей, заполни и свою, и мою, завтра утром следует сдать их одному оттуда, - тяжело дыша от выпитого попросил Васильевич.

Я решил проверить объект на "вшивость" и наивно спросил:

- Откуда "оттуда", из Германии?

- Нет, из сурамского сумасшедшего дома, - рявкнул Меканцишвили. - Он обещал обязательно зайти, как только ты объявишься. Давай садись и пиши.

- А почему вы сами не заполняете свой документ? - упрямился я.

- Потому что плохо понимаю по-русски, - смущенного пробурчал бывший борец.

- Но можно по-немецки или на английском.

Георгий Васильевич устало опустился на стул.

- Меня предупреждали, чтобы я держался подальше от твоего ядовитого языка. Но мой зять сказал, что ты хороший парень. Ладно, читай, какие там вопросы? - вдруг сменил он тон.

- Фамилия, имя, отчество, из какой страны, в какую страну, - бубнил я вполголоса, не выпуская из вида свою жертву. - Ага, вот и главное - валюта, рубли. золото, драгоценные камни, антиквариат, оружие, наркотики...

Меканцишвили в такт отрицательно мотал головой.

- Пушнина, - добавил я от себя.

- Что? - удивленно переспросил он.

- Пуш-ни-на. Шкурки разные, меха, ушанки.

Тесть друга подозрительно прищурился:

- Какие ушанки?

- Ондатровые, пыжиковые, заячьи. Никакие нельзя. И домашние тапочки с помпончиками нельзя. Если такие есть, придется срезать ножницами или подбрить "Харьковом".

Наконец, до руководителя спортивным движением сородичей вождя народов дошло, что я валяю дурака, и он закатил мне подзатыльник, от которого протяжно звенело в ушах до самой посадки во франкфуртский самолет, в котором стартовый рев двигателей выводил не только из легкого коматозного состояния, но и тяжелого похмелья, мучившего почти всех пассажиров нашего чартерного рейса.

Эх, Нагибин, Нагибин!

В салоне было прохладно и спокойно, из приглушенных динамиков струились патриотические песни в исполнении Зыкиной, Кобзона, Хиля, Трошина, Богатикова. Все засуетились, когда в проходы между рядами кресел стюардессы вкатили уродливые комоды на колесиках с аэрофлотской снедью. И хотя полет до конечного пункта с небольшой промежуточной остановкой в берлинском аэропорту "Шенифельд" занимал чуть менее четырех часов, все успели так нализаться, что высади их на Северном полюсе, они решили бы, что летнюю Олимпиаду заменили на зимнюю и вместо футболистов или пловцов выступят хоккеисты и лыжники.

Георгий Васильевич благодаря своим нестандартным размерам выпросил у бортпроводников место в передней части самолета и не только удобно устроился сам, а усадил перед собой и меня. Нашим ближайшим соседом оказался красивый подтянутый мужчина средних лет с не по годам поседевшей шевелюрой, придававшей ему еще более импозантный вид. Меканцишвили, громко посопев, откупорил флягу с подозрительным пойлом и предложил подставить стаканы.

- Спасибо, я пью только французский коньяк, - деликатно отказался попутчик и поставил на выдвинутый столик матовую бутылку "Наполеона".

Утомленные предыдущими бессонными ночами и расслабленные пропущенным под синюшную курицу с горошком алкоголем, большинство пассажиров вскоре дружно вздремнули, в том числе и оба моих собутыльника.

Только за спиной, несколькими рядами поодаль, шуршал стопками бумаг "товарищ оттуда" с замашками поддавшего прапорщика, перед которым все почему-то лебезили и уважительно величали Павлом Матвеевичем.

Факт, что двусмысленные анекдоты и неуместные шутки в начале семидесятых приравнивались к оголтелой антисоветчине, мог забыть только такой наивный олух, как я, и, решив поупражняться в остроумии, спросил у занятого важной работой оперативника:

- Не скажете, как будет по-немецки "Я прошу политического убежище"?

Павел Матвеевич побагровел так, словно проглотил каракумского скорпиона. Прижав всю кипу к груди, он вскочил на ноги.

- Ты кто такой? - взвизгнул чекист юношеским фальцетом и, развернувшись к хвосту самолета, крикнул: - Камельков! Этим же рейсом отправить негодяя в Москву! Я покажу ему Олимпийские игры.

Мигом оклемавшийся салон, не понимая, в чем дело, тревожно загудел. Мой спутник, с трудом приподняв набухшие веки, удивленно уставился на меня. Я коротко ввел его в курс дела.

- Сдурел, что ли, сынок, нашел, с кем связываться, - искренне огорчился он и окликнул бушевавшего вертухая: - Павел Матвеевич!

Тот снова пошел бурыми пятнами и грубо оборвал зовущего:

- А вы не вмешивайтесь! Это вас не касается!

- Послушайте, я Юрий Нагибин! У меня в банке шесть миллионов рублей, и я нигде не собираюсь оставаться. Поэтому беру ответственность за парня на себя.

Такой оборот, естественно, не устраивал моего палача, но, неожиданно заткнувшись, он молча занял свое кресло. Только когда мы спускались по трапу, Павел Матвеевич прошипел в спину писателю:

- Эх, Нагибин, Нагибин! И до вас как-нибудь доберемся!

На что тот, расправив плечи и приосанившись, ответил смачной русской фразой, могущей заменить содержание целого любовного романа.

Битте, данке, битте!

Казалось, всех немцев уже от рождения запрограммировали на произношение этих слов. Они звучали отовсюду, словно вместе с кислородом, водородом и азотом входили в состав прозрачной атмосферы Германии.

Баскетбольного роста пограничник, разложив перед собой стопки советских паспортов, не глядя ни на фотографии, ни на физиономии их владельцев, с грохотом штамповал серпасто-молоткастые документы, вполголоса мурлыкая этот волшебный пароль, означавший для нас: "Сезам открыт!"

Такую же процедуру, но еще ловче и веселее, провернули и дежурные таможенники. Не доходя до выхода из зала прилета, за прозрачной перегородкой несколько сбившихся в кучку мужчин и женщин в растерянности наблюдали, как служащие в униформе бесцеремонно ворошили их чемоданы, вытряхивая на широкие столы одежду, косметику, нижнее белье.

Анна-Мария, наш гид, миниатюрная блондинка с мальчишеской стрижкой, похожая на попавшего под дождь воробышка, которую нам только что представили, равнодушно пояснила:

- Это поляки. Их у нас всегда проверяют.

Было непонятно, чем наши братья-славяне заслужили такое "уважение". Но открывать дискуссионный клуб никто не хотел, и мы ломаной вереницей потянулись к автобусам.

Аэровокзал во Франкфурте-на-Майне вступил в строй в мае, за три месяца до начала игр, и поражал своими размерами и необычной архитектурой. Но экскурсия по новому зданию не входила в программу, составленную принимающей стороной, и нас быстренько рассовали по нетерпеливо урчащим моторами вместительным "мерседесам".

А Юрий Нагибин уехал на легковом автомобиле с дипломатическими номерами советской миссии, оставив меня на растерзание жаждущего крови и оргвыводов Павла Матвеевича, который демонстративно влез в наш автобус, приказал освободить три последних ряда и созвал экстренное совещание руководителей групп из Грузии, Армении, Молдавии и Литвы. О чем они шептались, не знаю, но буквально со следующего дня переводчица объединенной делегации из ленинградского "Интуриста" фрау Лиза, элегантная и высокомерная, до этого ни разу не поздоровавшаяся со мной, вдруг воспылала такими нежными чувствами, что я подумал, уж не съехать ли нам в один номер. Но об этом попозже. А пока мы мчались на высокой скорости по широкому и гладкому автобану в сторону знаменитого европейского научного центра, города студентов Гейдельберга, где была запланирована первая по пути в Мюнхен ночевка.

В огромных тонированных окнах экспресса мелькали густые сочные пейзажи, словно вся Западная Германия является оранжереей или парником под открытым небом, где в колоссальных количествах вырабатывался хлорофилл. Любой клочок земли был покрыт изумрудной растительностью и будто вовлечен в общенациональный процесс фотосинтеза, отчего у каждого второго жителя этой страны были пухлые румяные щеки, прекрасно гармонирующие с округлыми формами их упитанных фигур.

Неожиданно появившийся из-за поворота вспаханный, свободный от зелени надел вызвал такой буйный восторг, что машину качнуло в его сторону и чуть не занесло мощными прожекторами в рыхлую почву.

Анна-Мария, сидящая справа от водителя, сырая и бесцветная, будто в отличие от большинства немцев существовала не за счет солнечной энергии, а гидропоники, вяло задвигала ртом:

- Здесь возделывают спаржу. Она растет стеблем вниз. Поэтому урожай не срезают, а выкапывают.

Уверен, при виде таких достижений сельского хозяйства наших хрестоматийных природоведов Мичурина, Лысенко, Тимирязева вместе с Вильямсом хватил бы удар. А мы, как люди с закаленной психикой, насмотревшись и наохавшись, громыхнули такими заливистыми песнями, что Анна-Мария, наверно, впервые в своей сознательной жизни слегка порозовела и еще больше стала похожа на пернатого, но уже не воробья, а канарейку.

Вскоре автоколонна подрулила к одиноко стоящему на пригорке аккуратному строению, оказавшемуся дорожным туалетом.

Уже на второй минуте пребывания в его благоухающих и сверкающих стерильной чистотой "покоях" больше половины членов делегации было готово именно в этом сортире остаться навсегда, так как по уюту и комфорту он намного превосходил все имевшееся у них дома.

Перед справлением, пардон, естественной нужды каждый счел своим долгом поцокать языком и на ощупь обследовать белоснежный писсуар с хромированной арматурой. И только потом испытать под нагрузкой его эксплуатационные возможности.

Взяв с собой, по доброй советской традиции, что-нибудь на память как сувенир - кусочки мыла, пачки салфеток, пластиковые стаканы, разноцветные спички, наша орава с ярмарочным гомоном довольная откатилась к стоянке.

Только Валерий, застенчивый мужчина лет сорока, мой коллега из газеты "Вечерний Свердловск", с которым я познакомился еще в "Золотом колосе", жалобно скулил перед умывальниками. Я окликнул его. Он вымученно улыбнулся, подошел вплотную ко мне и, дыша прямо в ухо, поведал страшную тайну.

- У меня непорядок с желудком, терплю с самого утра. Еле добежал до кабин, а они все заперты, надо опустить два пфеннига. Деньги же выдадут только завтра к обеду. Спаси, дружок, - взмолился терпящий бедствие сибиряк.

Единственная надежда была на Анну-Марию, к счастью, оказавшуюся опытным специалистом по чрезвычайным ситуациям.

Даже не дослушав меня, она молча протянула горсть медяков, я взял одну монету, быстро передал ее теряющему сознание свердловчанину и возвратился на свое место.

Прошло минут тридцать. Валерий не появлялся. Публика стала роптать - в том смысле, что нормальные люди перед дальней дорогой стараются облегчить свой организм, а не тащить это богатство за тридевять земель. И отправили меня как участника сделки посмотреть, что стряслось там с посланцем советских средств массовой информации.

Конопатый нос Валерия торчал между верхним пролетом оккупированной им кабины и подвесным потолком туалета.

- Ты чего там ковыряешься? Или передаешь в редакцию первый репортаж? - заорал я на несчастного "узника совести" во всю мощь своих легких.

Не знаю, от страха ли, а может быть, от пережитых физических страданий, но он разжал бледные от напряжения пальцы, на которых висел, и с грохотом исчез из вида. А после долгой паузы снова послышался плаксивый голос уральского Юлиуса Фучика:

- Что за дурацкие порядки? Дверь опять не открывается. Наверно, нужна еще одна монета. Прошу, вызволи меня отсюда.

Делать было нечего, и я бодрым шагом направился к нашему казначею, хотя лучше было бы по пути к ней сломать ногу или провалиться в незамеченную яму. Анна-Мария, с брезгливой миной выслушав мою просьбу, как придурка оглядела снизу вверх и пробулькала:

- Передайте своему другу, чтобы спустил воду. Тогда кабина откроется. - И отвернула хищный клювик к окну.

Сильно краснеть в наступивших сумерках не имело смысла, и я без настроения побрел освобождать советского пленника их тисков немецкого сантехнического заточения.

- Ну что, принес? - еще не видя идущего, с надеждой в голосе выкрикнул Валерий.

- Плохи дела, милок. В нашей делегации вспыхнула кишечная эпидемия, и все монеты переводчицы ушли на локализацию очагов поноса. Поэтому у нее не осталось ни пфеннига и тебе придется торчать в клозете дня два-три. Пока в Мюнхене не снарядят специальную группу спасателей и не профинансируют ее.

Видимо, от абсурдности происходящего я утратил чувство меры, а несчастный писака был на грани психологического срыва - поверив каждому слову моего бессовестного трепа, он беззвучно заплакал.

В общем, все закончилось благополучно. Мы и ручку туалетного бачка дернули, и всполоснулись, и с опозданием на два часа прибыли в Гейдельберг.

Прошу прощения за несколько замедленную раскрутку сюжета. Но до кровавых событий на Олимпиаде оставалось всего несколько счастливых, веселых суток. И я, как бы понарошку, задерживаюсь в них, боясь пересечь тонкую границу между беспечным сладким сном и трагической реальностью, с неожиданной и бессмысленной жестокостью повергшей всех в глубочайший шок.