На следующее утро я внесла свои вещи в зону и передала все Софье Львовне. Это могло ей пригодиться — она была одинокой. Казенные вещи я сдала уже 4-го, но теперь получила справку, что за мной ничего не числится.
Ходили слухи о страшном скоплении на железной дороге, о невозможности выехать, даже имея билет. Соня Спасская договорилась каким-то образом со своей знакомой, освобожденной по директиве, продолжавшей работать в Маргоспитале лаборанткой и жившей в Мариинске. Я могла жить у нее до отъезда. До этого я сама заходила к одной женщине в Мариинске, которая пускала на ночлег. Разговор с этой женщиной очень меня взволновал и запомнился. Она была пожилая, высокая, суровая на вид, в длинной темной одежде. Выслушала меня, кивнула в знак согласия головой. Я была одета уже во все домашнее, решила, что она меня принимает за вольную и — чтобы не было недоразумений — сказала, что я только что освободилась из лагеря, и она, может быть, не захочет. Она вся даже выпрямилась и сказала медленно и подчеркнуто: «Я таким еще никогда не отказывала».
Когда я, захлебываясь, рассказывала об этих словах в лагере, у моих слушателей на глазах блестели слезы.
Денег на дорогу у меня было недостаточно, я дала маме телеграмму, но не в силах была ждать. Мои дорогие сразу же собрали нужную сумму. Соня пришила к моему лифу удобный карманчик. Денег набралось ужасно много — все десятки (еще старыми). Я была критически осмотрена — получилась совершенно куриная, конусообразная грудь, но было решено, что из других мест у меня обязательно украдут. Удивительно, что мама прислала ровно эту сумму, полученную по оставленной мною доверенности.
Я прощалась с людьми лагеря, с больницей, последнее — с Сергеем Ивановичем. Для этого я пришла в медсанчасть. Работа только что закончилась. Горестным было наше прощание. Каждые пять минут нетерпеливая Софья Львовна, кабина которой была рядом, распахивала дверь и спрашивала, закончили мы прощаться или нет. А мы никак не могли начать.
Провожали меня на вахте Соня Спасская, Бетти и Сергей Иванович. Я увозила спрятанную на себе книжечку стихов Юры Галя, но самого Юры не было.
Когда стали открывать калитку вахты, Сергей Иванович поцеловал мне руку, резко отвернулся и ушел. Соня мне потом писала, что она и Бетти долго еще смотрели в «глазок» вахты, как я шла по дороге, оборачиваясь на лагерь. Заходило солнце, все казалось праздничным в розовом свете заката.
Милая лаборантка по-доброму меня приняла. Она жила в крошечной комнатке с матерью и со своей девочкой. Хотели сразу же укладывать меня спать. Но я твердо решила попытаться уехать сразу же и ушла на вокзал. Страшная там была картина: не только в помещении, но и вокруг по многу дней лежали и сидели люди, в надежде уехать. Около закрытой кассы никого не было, и когда я встала, мне стали говорить, что это совершенно напрасно: касса не открывалась, поезда с востока шли набитые уже на первоначальной станции. Но я решила стоять, держалась за подоконничек кассы и думала, что моя рука горит от усталости. Пригляделась — на ней кишели клопы, обрадовавшиеся такому ужину. Стряхнула. Продолжала стоять. Глубокой ночью в соседнем помещении зазвонил телефон. Я напряженно вслушивалась. Начальник станции кому-то поддакивал, потом сказал: «Три? В каком вагоне? Хорошо».
Начальник направился к кассе, я загородила ему дорогу и сказала: «Я все слышала — один из билетов мой». Он пытался отнекиваться, но я была непреклонна: «Один — мой!» Начальник вошел к кассирше, что-то там тихо говорил. Открылась касса, мне был продан выписанный до Тарту билет, прокомпостированный на подходящий поезд, и касса закрылась. Подошедший с востока поезд шел только до Новосибирска, но все равно — я была счастлива. Двери всех вагонов оказались закрыты, и только один принял нас, троих человек. Я лежала на верхней полке, не веря своей удаче. Едущие внизу еще не спали — благополучные, веселые люди.
Свободное копирование
