Утром 4-го июля, тщательно обысканная на вахте, я стояла в ожидании, когда меня выпустят на свободу.
Меня приютила жена погубленного профессора Завади — Мария Кирилловна, которая была заместителем заведующего лагерной аптекой, бывшая заключенная, веселый и остроумный человек, прекрасная рассказчица. Например, о том, как у них в Москве был огромный дог, причинявший много неприятностей.
После очередного его преступления звонили в собачий приемник, но вскоре сердца смягчались, и собаку не отдавали. Наконец получили из приемника сердитое письмо: «Товарищ Завадья! Сдаешь кобеля, али только трепишься?» И это в Москве...
В первый же вечер меня уговорили пойти в кино. Я до сих пор с трудом переношу картину «Небесный тихоход». Страна еще не залечила ран войны, люди томились в лагерях, а на экране бездумно пели хорошенькие летчицы, в зале сидели надушенные одеколоном энкаведешники — с экрана и из зала лезла на меня удушающая пошлость. Наконец фильм закончился, и мы вышли в полную темноту. Вдруг вдали сверкнул огнями зоны квадрат лагеря. Добрая Мария Кирилловна крепко взяла меня под руку. Я совершенно захлебывалась слезами.
На следующий день я нашла себе комнату у какой-то старушки. В ней помещался топчан с тонким сенничком и стул. Я поставила на пол банку с ромашками — сразу стало хорошо. Мучительно было воскресенье — мой выходной день. Я бродила по некошеным лугам и тосковала по людям лагеря. Ходила в Мариинск к фотографу, снялась для справки. Пришла за карточками, отошла, решила посмотреть на себя и вдруг увидела на снимке чужой воротничок! Лицо могло сойти и за мое — я не знала, как я выгляжу — но воротничок был явно не мой. Вернулась. «А лицо-то ваше?» — спросил хмурый фотограф. «Не уверена, — ответила я, — но воротничок точно не мой». «Ищите», — фотограф подвинул целую кучу снимков. Нашла сразу же воротничок, стала вглядываться в лицо. Что-то было неутешительное.
Я получила продуктовые карточки и стала ходить в столовую для вольных. Теперь я поняла, почему Мария Афанасьевна так похудела, став директивницей. Вольному человеку как-то неэтично было есть пищу заключенных. Мы в больнице ели сытнее и больше, чем в вольной столовой. В довершение всего я сразу же потеряла карточки. Это была настоящая катастрофа. В столовой даже самый жалкий суп и то требовал талончиков на крупу и мясо. Я сочинила какую-то историю и просила сестру-хозяйку покупать для меня пайки хлеба. Она покупала для тяжелых больных молоко на деньги за их пайку. Сразу же распространился слух, что с Тамарой что-то случилось — пайки покупает. Я шла вечером домой в свою деревню усталая и голодная. На вахте привычно раскрыла свою сумку для обыска, увидела укоризненное лицо конвоира, вгляделась в содержимое сумки — и ужаснулась. Там лежали три лагерные пайки хлеба! Оказывается, сестра-хозяйка, кроме моей купленной, положила еще одну пайку от себя, а Соня, узнав, что мне плохо, — еще одну. Конвоир покачал головой и закрыл мою сумку. Было очень стыдно, но придя домой я съела все три.
Через несколько дней мучения мои закончились: полковник Вади, брат тартуского профессора Вади, дочитал книгу на французском языке, которую я ему дала, и между последними страницами обнаружил мои карточки. Вот было счастье! Я получила хлеб и масло за пять дней и — совестно сказать — намазала все масло на весь хлеб и за один вечер съела.
Уже несколько раз мне говорилось, что я должна пойти в управление Марлагерей и оформиться как сестра лагеря. Наконец, об этом мне было сказано категорически.
Свободное копирование
