Однажды в слесарку вбежал Стеценко. Оглядел всех, кого-то стараясь найти, и увидел меня. Пригляделся и спросил у учетчика: «Шура, а ты Тамаре сколько хлеба выписываешь?» Тот смутился и сказал: «Всегда норму». «То-то и видно — она скоро ноги протянет на твоей шестисотке!» С этого дня я стала получать 800 — высшую пайку! Уж не знаю, что на бумаге я стала делать дополнительно. Восемьсот грамм хлеба только в первый день показались мне большими. Мое истощение все увеличивалось.
К этому времени состав лагеря изменился. Мои прежние знакомые были отправлены на этап. И Миральда тоже. Инну увезли в больницу. Прибыло много бытовиков. Я очутилась в шуме, ругани и разврате блатного барака. Осталось только несколько человек по 58-й статье, среди них привезенная из северных лагерей сестра Ягоды. Она была и умна, и не по-лагерному одета, и образованна, но какая-то неприятная.
И вдруг меня перевели в барак, где жили всякие должностные лица и лагерные жены мастеров и «начальничков». Все они были в прошлом бухгалтеры, счетоводы, кладовщицы. В бараке оставались свободные места, и они боялись, что к ним подселят урок. Оказалось, что в этом бараке мне еще тягостнее жить, чем с блатными. Те хоть красочные! А это было такое самодовольное мещанство. С какой важностью и апломбом они говорили о каких-то мелочах. Ужасно было тоскливо. Только однажды они все мне очень понравились.
А произошло вот что.
На территорию лагеря привезли огромный столб, по всей вероятности, телеграфный. Утром должны были его врыть. Конец его оказался почти у наших дверей — очень приглашающе! Все было продумано, роли распределены, добыты и спрятаны пилы и топоры. После вечерней баланды, уже в темноте, мы все — человек пятьдесят — выскользнули из барака, подняли столб, вдвинули его в барак, закрыли двери. Десять человек принялись пилить, остальные сразу же кололи отпиленные чурки, складывали дрова под нары в разных местах, подметали пол, жгли в печке опилки. Все заняло минут десять. Затем поставили на место сдвинутые скамьи и столы, уселись, каждый занялся своим делом. Вбежавшие конвойные, не обнаружив ничего подозрительного, бросились дальше искать пропавший столб. Так и пропал! Это было очень ловко сделано.
Не все в слесарке были хорошими людьми: плохим оказался эстонец из России. Какое-то время из-за отсутствия материала для пуговиц я была его «подсобником». Работал он ловко, но больше жульничал и промышлял себе дополнительную еду. Даже у лошадей, и так уже совершенно заморенных, он крал овес, молол его, промывал и из этого осевшего как бы крахмала варил себе кашу. Среди разных его работ была и тюремная решетка. Я сказала, что умру, а помогать ему делать тюремную решетку не буду. Эстонец пожаловался на меня бригадиру. Стеценко усмехнулся и перевел меня обратно на пуговицы.
Однажды пришло распоряжение сделать сто лыжных палок для фронта. Материал был. Мы, трое энтузиастов, вызвались. Плели кружки, прикрепляли их к палкам. С каким чувством мы работали, не могли за день успеть, плели всю ночь! Устали, есть хотелось непереносимо. Утром счастливые, что и мы что-то сделали, отправились по своим работам. А палки никто не увез — ни утром, и вообще никогда. Так они и валялись. И очень многое совершалось так — совершенно зря.
В нашем бараке жила заведующая складом Фанни Лазаревна. Привезена она была в Тайшет в самом начале, рассказывала, что первые заключенные делали из снега подобие юрт, чтобы было где спать, окружали себя колючей проволокой, затем валили лес и строили бараки. Страшно было ее слушать. Фанни Лазаревна хорошо ко мне относилась, видела, что я таю, и сказала ночной поварихе, которая спала днем на нарах подо мной, чтобы она брала меня иногда ночью чистить картошку. Повариха была грязнуха ужасная, по-моему, никогда не мылась. От нее ко мне наверх ползли вши. Я ее очень боялась, но все-таки с радостью шла, если она меня звала. Лагерь был маленький, человек на 400, так что и кухня была бедная, но пару картофелин и одну свеклу я получала каждый раз.
Однажды Фанни Лазаревна устроила мне и заработок: принесла мне свитер вольного начальника одного из цехов. Надо было связать новые манжеты и воротник. Дала шерсть и спицы и научила не брать денег (они не имели цены), а спросить хлеб. Весь выходной день я с удовольствием вязала. Свитер теперь выглядел, как новый. Суровый и неухоженный хозяин свитера был доволен, собрался расплачиваться. Я робко сказала, что хотела бы немного хлеба. Он вынес целый хлеб, завернутый в чистую тряпку! Чудо, настоящее чудо! Спасло меня то, что хлеб был твердый, как камень — замороженный! Я не могла его сразу съесть, как сразу же по утрам съедала свою пайку, не в силах оставить кусочек на обед. Грызла я свое чудо, лежа на верхних нарах, укрывшись с головой телогрейкой, чтобы никто не увидел. Вот так «исправляли» людей исправительно-трудовые лагеря.
Свободное копирование
