Итак, наш поезд шел. На тридцатый день начали раскрывать двери вагонов, кричать: «А ну, с вещами». Все заметались, засобирались, начали вываливаться, как мешки, из вагона на железнодорожную насыпь. Многие, не удержавшись, катились по откосу на утоптанную поляну. Там уже на корточках сидели мужчины — страшные и несчастные. Вскочившие в вагон конвоиры выталкивали нерешительных. Оказалось, что мы единственный женский вагон. Все было оцеплено конвоирами с рычащими собаками. Нас долго пересчитывали, путались, опять считали. Наконец построили в шеренгу по пять человек, конвоиры с собаками заняли свои места по бокам, была прочтена «молитва» — что шаг в сторону считается побегом и конвой без предупреждения стреляет — и мы двинулись. На нескольких телегах везли вещи. Моего рюкзака уже не было.
После зловонной духоты вагона воздух казался благоуханным. Вдали темнел сосновый лес. Синева неба была ослепительна. Ноги после месяца неподвижности шли не очень уверенно, но сердце билось радостно: мы с наслаждением дышали и наивно думали, что идем в лагерь. А там работа, люди, еда — все-таки жизнь. Мы перешли по высокому мосту над совершенно прозрачной и быстрой рекой и углубились в лес. Как узнали потом, это была Ангара. Внезапно конвоиры начали кричать: «А ну, повернись!». На опушке стояли люди с кузовками. Им приказывали повернуться. И наша безмолвная шеренга, с тяжело дышавшими собаками, тянулась мимо этих покорных, покрытых лохмотьями спин. Очень это было тягостное и безнадежное зрелище. Мужчины шли трудно, нам несколько раз давали отдыхать. Наконец, уже к вечеру, мы дошли. Это был не лагерь! Это была тюрьма! И какая! Александровский централ.
Свободное копирование
