Начало странствий - 5

На рассвете нас перегнали в здание исполкома. Мы должны были бежать гуськом, наклонившись, окруженные бойцами. Вот тут, по дороге, я и видела трупы.

В помещении исполкома было много задержанных. Следователь связался с Таллинном по телефону, восстановил свое достоинство и важно расхаживал с власть имущими. А задержанные должны были почему-то не сидеть, а лежать на грязном полу. Это было очень неудобно и унизительно.

Часов в 12 утра мы тронулись в путь. В душе своей я проклинала  следователя, тащившего меня неизвестно куда. Как выяснилось через пять лет, он спас меня от смерти. Не думаю, что сознательно, но спас. Все задержанные в Тарту — 192 человека — были убиты в Тартуской тюрьме 8 июля 1941 г,

В Таллинне, в огромном здании НКВД (бывшее Морское министерство) мы поднялись на последний этаж, там меня усадили на стул в какой-то канцелярии. Кругом бегали люди, стучали машинки. Каждый раз после напечатания копировальная бумага сжигалась. Никто не обращал на меня внимания. Был уже вечер, кончалась смена, и меня вдруг заметили. Стали недоуменно спрашивать — не меня, а друг друга — кто это? Вспомнили, кто меня привел и назвали фамилию — Данилин. И тут я многое поняла:

Левушка Шумаков называл фамилию московского следователя, присланного для ликвидации остатков организаций, вызывавшего его тайно на допросы и заставлявшего стать осведомителем. Лева описывал мне красивую внешность, тонкие кисти рук. Теперь становился понятным и мой увоз. Очевидно, немцы были близко, приказа уезжать не было и, боясь за себя, он и придумал такую возможность бегства — сопровождение арестованной. А меня выбрал потому, что я была из организации. Так что спасло меня участие в Движении!

Стали звонить в тюрьму, сказали, что «есть женский материал». Хотя мне было очень плохо, это меня развеселило. Повезли на легковой машине в женскую тюрьму. В ней не приняли — послали на Батарейную. Там, услышав мое имя, сказали, что только что звонили — везти обратно.

И я была введена в кабинет следователя, который сразу же начал на меня кричать. Какая это была обезьяна! Он был очень нескладный, захлебывался и брызгался слюной. Меня называл только проституткой. Главной темой его крика была моя «продажность». Сначала меня это оскорбляло, но постепенно я стала успокаиваться — меня перепутали, привели не к тому следователю. Ни одного его слова я не могла применить к себе. Наконец он стал пить лимонад, и я смогла сказать, что меня зовут Тамара Лаговская и что он принял меня, по всей вероятности, за кого-то другого. Тут уж он совсем разошелся, кричал, что ошибки нет и что пора мне начать признаваться в своих преступлениях. Приказал подробно рассказать мою жизнь. Остался недоволен. Грозил расстрелом за мое упорство, подбегал к окну, распахивал его — внизу, во внутреннем дворе, действительно слышались выстрелы. Вызвал огромного детину, говоря, что тот будет меня бить, и тогда я признаюсь в своей шпионской деятельности. Но детина меня не бил. Наконец, очень устав, я сказала, что жестокостями меня не удивишь: третьи сутки не дают не только поесть, но даже попить. Следователь позвонил. Принесли и поставили передо мной два стакана чаю, две тарелочки с бутербродами и вареные яйца. Я с жадностью выпила чай — и как долго потом на этапе и в тюрьме меня, голодную, мучило воспоминание о тех несъеденных яйцах и бутербродах!

Рабочее время следователя подходило, видимо, к концу. Он покричал еще, сказал, что теперь меня поведут на расстрел, и меня вывели из кабинета. Привели в комнату, пол которой был устлан лежащими людьми. Посередине на стуле сидел конвойный. Я тоже улеглась на пол. Утром меня отвезли в женскую тюрьму на Ласнамяги. В камере я была одна. Краска, покрывавшая стекла низкого окна, местами облупилась, и видны были ноги мерно шагавших на прогулке людей — явно мужчин, хотя тюрьма называлась женской. Вечер и ночь прошли очень тоскливо. Замечательно сказал об одиночке Аполлинер:

Уж поздно. Лампочка над головою

Горит, окруженная тьмой. Все тихо.

Нас в камере только двое —

Я и рассудок мой.

Я так обрадовалась, когда на следующий день в камеру вошла молодая элегантная женщина. Мы сразу же рассказали друг другу о себе. Она жила в Таллинне, работала в аптеке, переписывалась с уехавшими — никаких других преступлений не совершала. Звали ее Инна Владимировна Гаврилова.

На следующий день нас вывели в тюремный двор, где стоял «черный ворон», уже полный мужчин. В него вталкивали женщин. Они громко кричали и сопротивлялись. В темноте машины стоял настоящий вой. Меня так сдавили, что я едва могла дышать. Кто-то сидевший потянул меня за руку и тихо сказал: «Садитесь на колени, а то вас раздавят. О чем они кричат?» — «О том, что их расстреляют». Мой спаситель засмеялся и сказал, что даже ему расстрел заменен сроком, а он военный.

Потом, когда мы стояли в темном каменном дворе Батарейной тюрьмы и ждали, когда нас поведут в помещение, я, разглядывая мужчин, стоявших в отдалении, старалась угадать моего доброго спутника. Мужчины выглядели очень потрепанно, все на одно лицо, серые, заросшие. Один — рыжеватый и очень небритый — кивнул мне и ободряюще улыбнулся. Спасибо ему.

В камере, в которую нас ввели, ничего не было, кроме грязного пола и «параши». Улеглись на полу. На следующий день вечером — баня. Не успели еще просохнуть волосы, как нам выдали хлеб и соленую рыбу — и на этап.

Серые тюремные стены, призрачность белой ночи, сидящая на корточках толпа заключенных, ходящие вокруг, кричащие конвоиры. Наконец всех вывели, посадили, начали вызывать по фамилиям. Вызванный вставал, говорил свои данные, переходил к уже отобранным и снова — на корточки. За своей спиной я услышала тихо произнесенное мое имя. Украдкой оглянувшись, увидела милые, улыбающиеся лица двух нарвских девушек, участниц движенских кружков — Лили Луйгас и Зои Богдановой. Одиночество сразу отодвинулось от меня.